Мараны - Оноре де Бальзак

Тогда Хуана!.. Он никогда не задавался вопросом, что станется с Хуаной, но он уже хорошо узнал ее благородство, чистосердечие, все ее достоинства и был уверен в ее молчании...

У кого-то из генералов он добился поручения в отъезд. Три дня спустя, накануне отбытия, желая, должно быть, подобно тигру, пожрать добычу до конца, Монтефьоре не поднялся вечером к себе, а сразу после обеда пробрался к Хуане, чтобы продлить прощальную ночь. Хуана, истая испанка, истая итальянка, значит, страстная вдвойне, была безгранично счастлива его смелостью, говорившей о пылкой любви! Изведать в чистом супружеском союзе бурные наслаждения запретной связи, прятать мужа за пологом своей кровати, почти обманывать приемных родителей, а в случае необходимости иметь право сказать им: «Я маркиза ди Монтефьоре!» — не было ль это праздником для молодой романтической девушки, которая уже три года мечтала о любви, сопряженной со всевозможными опасностями? Портьеры на двери опустились, скрывая их безумства, их счастье, как завеса, которую нам не следует поднимать.

Было около девяти часов; купец с женой читали вечерние молитвы; вдруг шум кареты, запряженной несколькими лошадьми, гулко отдался в узком переулке; послышались торопливые удары в дверь лавки. Служанка кинулась отпирать. Тотчас влетела в старинную залу женщина в роскошной одежде, хотя только что вышла из берлины, забрызганной грязью бесчисленных дорог. Эта карета пересекла Италию, Францию, Испанию. То была Марана! Марана, которая, несмотря на свои тридцать шесть лет и бесчисленные любовные похождения, была во всем блеске своей belta folgorante[17], как говорили о ней пылкие ее обожатели. Марана, признанная фаворитка короля, находившаяся на вершине своей жизни, купавшаяся в золоте, избалованная мадригалами, благовониями и шелками, покинула Неаполь, празднества Неаполя, небо Неаполя, узнав от своего царственного любовника о событиях в Испании и осаде Таррагоны.

— В Таррагону, прежде, чем Таррагона будет взята! — воскликнула она. — Через десять дней я должна быть в Таррагоне!

И, забыв про королевский двор, про короля, она помчалась в Таррагону, снабженная чуть ли не императорским указом, снабженная золотом, которое позволило ей пересечь французские владения со скоростью и блеском метеора. Для матерей не существует расстояния, настоящая мать все предчувствует и видит свое дитя, находясь с ним на разных полюсах земного шара.

— Моя дочь! Моя дочь! — кричала Марана.

При звуках этого голоса, при этом неожиданном вторжении, при виде этой невенчанной королевы у купца и его жены выпал из рук молитвенник; голос этот был подобен раскатам грома, а глаза Мараны метали молнии...

— Она там, — спокойно ответил купец, оправившись от волнения, вызванного внезапным появлением, взглядом и голосом Мараны. — Она там... — повторил он, указывая на келью Хуаны. — Но она не больна, она, как всегда...

— Здорова, совершенно здорова, — закончила донна Лагуниа.

— Боже великий! Ввергни меня теперь в ад на вечные муки, если на то будет твоя воля! — вскричала Марана и, обессиленная, полумертвая, рухнула в кресло.

Лихорадочный румянец, вызванный тревогой, мгновенно погас, сменившись бледностью. У Мараны хватило сил перенести страдания, но они изменили ей в радости. Радость потрясла ее больше горя, ибо заключала в себе отголоски горя и томление радости.

— Однако как вам это удалось? — спросила она. — Ведь Таррагона взята приступом.

— Да, — ответил Перес. — Но ведь вы видите меня живым, как же вы могли задать мне такой вопрос? Разве не пришлось бы убить меня прежде, чем добраться до Хуаны?

При этих словах куртизанка схватила грубую руку Переса и поцеловала, роняя на нее слезы. Они были самым дорогим из всего, что могла назвать своим на земле эта женщина, никогда не плакавшая.

— Мой добрый Перес, — сказала она наконец. — Но ведь у вас в доме, должно быть, живут военные?

— Только один, — ответил испанец. — К счастью, нам попался весьма порядочный человек. Бывший испанский подданный, теперь итальянский, который ненавидит Наполеона; человек женатый, холодный. Он поздно встает и рано ложится. В настоящее время он даже болеет.

— Итальянец? Как его имя?

— Капитан Монтефьоре.

— Не маркиз ли это Монтефьоре?

— Да, синьора, он самый.

— Он видел Хуану?

— Нет, — ответила донна Лагуниа.

— Вы ошибаетесь, жена, — возразил Перес. — Маркиз ее видел, правда, в течение минуты, не больше, но, помнится, он на нее взглянул, когда Хуана вошла сюда во время ужина.

— Ах! Я хочу видеть свою дочь!

— Нет ничего проще, — сказал Перес. — Она спит. Но если Хуана оставила ключ в замке, ее придется разбудить.

Поднявшись, чтобы взять запасный ключ, купец случайно посмотрел в высокое окно. Там, в кругу света, отбрасываемого окошком девичьей комнатки Хуаны на темную стену, замыкавшую двор, он увидел тени двух фигур в такой позе, какой до грациозного Кановы не умел изображать ни один скульптор. Испанец обернулся.

— Не знаю, куда я девал ключ, — сказал он Маране.

— Вы очень бледны! — заметила она.

— Сейчас вы узнаете, почему, — ответил Перес, бросаясь за кинжалом, и, схватив его, с силой ударил им в дверь Хуаны, крича:

— Хуана! Отоприте! Отоприте!

В голосе его слышалось такое страшное отчаяние, что обе женщины похолодели. Хуана не отперла, ей понадобилось время, чтобы спрятать Монтефьоре. Она не могла слышать того, что происходило в зале: двойные портьеры на двери заглушали слова.

— Сударыня, я вам солгал, заявив, что не знаю, где ключ. Вот он, — сказал Перес, вынимая ключ из буфета. — Но он бесполезен. Хуана оставила свой в замочной скважине; дверь ее заперта изнутри. Мы обмануты, жена, — сказал он, повернувшись к донне Лагуниа. — В спальне Хуаны — мужчина.

— Клянусь вечным спасением, этого не может быть! — вскрикнула жена.

— Не клянитесь, донна Лагуниа. Наша честь умерла, и эта женщина... — указал он на Марану, которая, поднявшись, стояла неподвижно, как громом пораженная, — эта женщина вправе нас презирать. Она спасла нам жизнь, состояние, честь, а мы только и сумели, что сберечь ее деньги... Хуана, отоприте, или я выломаю дверь! — крикнул он.

И его голос, нарастая в силе, пошел греметь по всему дому вплоть до чердака. Но сам старик был холоден и спокоен. Он держал в руках жизнь Монтефьоре и собирался смыть укоры своей совести всей кровью итальянца.

— Уйдите, уйдите, уйдите все! — закричала Марана. Быстро, как тигрица, она бросилась за кинжалом и, вырвав его из рук оторопевшего Переса, спокойно добавила: — Уходите все: и вы, и ваша жена, и служанка, и ученик. Сейчас здесь произойдет убийство. Французы могут всех вас расстрелять. Не вмешивайтесь в это дело: оно касается меня одной. Между мной и моей дочерью никого не должно быть, кроме бога. Что до этого человека, то он принадлежит мне. Никто в мире не вырвет его из моих рук. Идите же, идите, я вас прощаю. Я вижу, эта девушка — Марана. Вы со всей вашей верой и честью оказались слишком слабы, чтобы побороть мою кровь.