Так не бывает, или Хрен знат - Александр Борисов

Внутри было чисто. Ни нанесённой ветром прошлогодней листвы, ни бумажек, ни надписей на облупившейся штукатурке. Только битый кирпич. Кое-где под ногами пробивался барвинок, а поверху южной стены, раскинув зелёные ветки косым крестом, росло одинокое деревце. Там, где когда-то располагался иконостас, на земле была выложена стопочка кирпичей, утыканная огарками восковых свечек. Наверное, люди до сих пор приходили сюда с молитвой. Храмы не умирают, их душа не возносится к небу, пока человечество нуждается в покаянии.

Что надлежит делать дальше, мне ничего не было сказано. Избавившись от тяжёлой сумки, я в раздумье затоптался на месте. И ведь не спросишь! Мне велено было молчать, да и взрослым было не до меня. Бормоча под нос заговор или молитву, Пимовна убирала с народного алтаря верхний ряд кирпичей и раскладывала их у стены. Фрол тоже был неприступен. Его единственный глаз, не отрываясь, смотрел в точку на горизонте, куда, забыв о величии, спешило на зов божественное Ярило. Искусанные в кровь губы шевелились в поисках Слова.

– От оморока… чёрный морок, – с трудом разобрал я и тоже взглянул на светлеющую полоску рассвета.

Она была уже цвета мамкиных глаз.

Время остановилось. Даже не помню, когда бабушка Катя забрала у меня икону.

Картинка была настолько реальной, что я вновь ощутил себя беспомощным малышом. Под красным матерчатым абажуром тускло мерцал волосок электрической лампочки. Хрипело радио.

выводил дребезжащий голос.

Ну, ещё потолок. Невысохший, со свежей побелкой. А больше ничего не было видно. Потому что я лежал на столе в коричневом цигейковом комбинезоне, напоминавшем медвежью шкуру. Он был расстёгнут. Мамка надевала мне на ноги толстые шерстяные носки и валенки без калош. Значит, понесёт на руках.

В окна колотились снежинки. С наветренной стороны они ощетинились инеем. За приоткрытой форточкой грузно ворочалась с боку на бок авоська с продуктами.

Мамка сердилась. Или спешила, или что-то у неё не совсем получалось. А я лениво ворочался с боку на бок и представлял себе огромную арку с колоннами, окрашенными в бледно-розовый цвет. Над ней – крупные буквы крутым полукругом, как на нашем городском стадионе, только с надписью «Подмосковье». Чуть дальше – трава. Высокая, тёмно-зелёная, как на Алтае. И этот вот дядька, с голосищем на всю комнату. Он ходит по бескрайнему зелёному морю и топчет его ножищами. В этой песне никогда не бывает зимы. Окоём напоен вечным запахом лета. Безоблачная синева…

Когда я очнулся, алтарь был застелен Фроловым рушником. На стене висела икона. Под ней, у стены, лежал каравай белого хлеба, а ближе к нам – круглая чаша с водой. В этой воде, погрузившись в неё на треть, плавало большое яйцо с коричневой скорлупой, из-под чёрной хозяйской курицы. Удивительно не то, что оно плавало. На нём ещё и горела восковая свеча. Как мачта на яхте, у которой спущены все паруса. Захочешь, вот так, по центру, не выставишь.

Не сказать чтобы эта свеча так уж сильно горела. Она чадила, трещала, плевалась искрами перед тем, как погаснуть в очередной раз. Яйцо в таких случаях заметно раскачивалось и дрейфовало к противоположному борту. Тогда бабушка Катя прерывала свой монолог, брала в руки очередную свечу из двенадцати, горящих по кругу, и от её пламени опять зажигала ослушницу.

– Борони правду от кривды, как явь от нави и день от ночи, на слове злом, оговорном…

Она успевала произнести не более одного предложения. Чадное пламя снова давилось искрами.

Не знаю, всё или не всё Пимовна успела сказать и долго ли это всё продолжалось, но полыхнул рассвет. Через косой разлом в кирпичной стене в храм заглянуло солнце.

– Небо – ключ, а земля – замок, – громко сказал Фрол. – Моё слово – небесный крест. Всё под ним!

– Ом-м-м!!!

Как звон вечевого колокола, этот звук прокатился над ещё не проснувшимся миром. Пламя окаянной свечи всколыхнулось, затрепетало, стало гореть ровно и жадно. Оплавившийся воск прозрачными каплями стекал на яйцо. Только оно почему-то не перевернулось, а отвесно ушло под воду. Как крейсер «Варяг». Не спуская горящего флага…

На обратном пути я нёс уже не икону, а хрустальную чашу с водой, тёмным яйцом и огарком свечи. Нёс осторожно, стараясь не расплескать, чтобы чёрное слово не пустило кривые корни в этой благословенной земле, политой кровью, слезами и потом тех, кто трудился на ней. Помимо того, это было ещё и мамкино будущее в этой сумасшедшей реальности. Пусть оно станет другим.

Все молчали. Фрол заметно сутулился и тяжело опирался на посох. Бабушка Катя несколько раз ставила наземь сумку, чтобы сменить руку. Я тоже ушёл в себя. Так потрясло это двойное проникновение в детство, что ни о чём другом я думать уже не мог. Всё было настолько реальным, что я до сих пор ощущал затылком давящую тяжесть стола, вдыхал аромат мамкиных рук и вновь испытал забытое чувство первозданной любви. Настоящее волшебство. По сравнению с ним даже фокус со свечой и чёрным яйцом казался теперь обычной ловкостью рук. Пусть ненадолго, пусть не в таком масштабе, но колдун совершил то, что случилось со мной во время похода за пенсией. Он отбросил меня лет на десять с лишним назад, на Камчатку. В дом на улице Океанской, который умрёт на моих глазах во время землетрясения.

Что это вообще было? И было ли это со мной, или только с моим разумом? Знает ли Фрол силу своего слова? Если да, почему до сих пор не понял, что я человек из будущего? А может, давно понял, и это тонкий намёк?

Мою колдовскую ношу мы закопали в посадке под корнями засохшего дерева. В конце хозяйского огорода нашёлся старинный заступ – лопата с квадратным штыком и ручкой из ветки акации, отполированной мозолистыми руками. Фрол вырыл глубокую яму, вылил на дно воду, яйцо и остаток свечи накрыл хрустальной чашей и всё закопал.

Надо же, кугут кугутом, холодильник на зиму отключает, а чаши не пожалел. Дело даже не в том, что стоит такая вещь как минимум четвертак. Попробуй её купи! Это большой дефицит даже в магазинах «Сельпо».

Потом, собственно, и наступило настоящее утро. Солнце ещё не набрало силу, не обозначило крест, а станица проснулась. По улице прошёл пастух, собирая коров в разношёрстное стадо. Гремели засовы, стучали калитки, хлопали ставни.

Чтобы не отсвечивать, не оставлять деревенским сплетницам тему для пересудов, мы возвращались в хозяйскую хату тайной тропой, через колхозный кузнечный двор. Ворота были закрыты, но колдуна это не остановило. Он пошарил рукой под деревянной колодой и вытащил ключ. Перед тем как открыть навесной замок, по-хозяйски проверил «контрольку». Насколько я понял из Васькиной болтовни, Фрол получал пенсию. А вот каким общественно-полезным трудом ему довелось заработать свой скорбный кусок хлеба, увидел только сейчас. Теперь понятно, откуда в его хозяйстве «разного железа навалом».