Полное собрание рассказов - Владимир Владимирович Набоков

правой рукой карман придерживая, как это делают англичане. Он выбрал монету на ладони и, передавая ее продавщице, сказал что‐то, от чего та засмеялась. Берг засмеялся тоже. Он стоял, слегка расставя ноги, покачиваясь с каблуков на носки. Он был в сером фланелевом костюме.

– Пройдем так, – сказал Митюшин, – а то неловко проходить рядом.

Какое‐то оцепенение нашло на Антона Петровича. Ничего не сознавая, он влез в вагон, сел у окна, снял шляпу, надел ее опять. Только когда поезд дернул и двинулся, он пришел в себя, – и в это мгновение его охватило то чувство, какое бывает во сне, когда, летя в поезде легкого кошмара, вдруг замечаешь, что уехал в одном нижнем белье.

– Они сели в следующий вагон, – сказал Митюшин и вынул портсигар. – Да что это ты все зеваешь, Антон Петрович? Прямо жутко смотреть.

– Это я всегда по утрам, – машинально ответил Антон Петрович.

Сосны, сосны, сосны. Песчаный склон. Опять сосны. Такое дивное утро…

– Тебе сюртук не идет, Генрих, – опять заговорил Митюшин. – Прямо скажу: не идет.

– Это мое дело, – сказал Гнушке.

Прелестные сосны. А вот сверкнула вода. Опять лес. Какая жалость, какая слабость… Только бы опять не зевнуть, ноют челюсти. Если удерживаться, выступают слезы. Он сидел, повернувшись лицом к окну, и слушал, как колеса выстукивают: на у-бой, на у-бой, на у-бой…

– Советую вам вот что, – вдруг обратился к нему Гнушке. – Стреляйте сразу. Целиться я вам советую в центр его фигуры, – больше шансов.

– Все дело в счастии, – сказал Митюшин. – Попадешь – хорошо, не попадешь – ничего, он тоже может промахнуться. Настоящая дуэль, собственно говоря, начинается после первого обмена. Тут уже, так сказать, начинается самый интерес.

Станция. Опять тронулись. Почему они его так мучат? Сегодня немыслимо умереть. Совершенно немыслимо. Что, если упасть в обморок? Нужно быть хорошим актером… Что предпринять? Что делать? Такое дивное утро…

– Антон Петрович, прости, что я спрашиваю, – сказал Митюшин, – но это важно. У тебя ничего нет нам передать? В смысле – бумаг? Письма, что ли, завещания? Это всегда так делается.

Антон Петрович покачал головой.

– Напрасно, – сказал Митюшин. – Мало ли что может быть. Вот мы с Генрихом уже приготовились к тому, чтобы пожить в тюрьме. Дела у тебя в порядке?

Антон Петрович кивнул. Он говорить больше не мог. Единственный способ удержаться от крика было смотреть на мелькающие сосны.

– Нам сейчас вылезать, – сказал Гнушке и встал.

Митюшин встал тоже. Антон Петрович, стиснув зубы, наполовину поднялся, но от толчка поезда снова присел.

– Выходить, – сказал Митюшин и повернул рукоятку двери.

Только тогда Антону Петровичу удалось отделиться от лавки. Вдавив в глазницу монокль, он осторожно сошел на платформу. Солнце, теплынь…

– Они идут сзади, – сказал Гнушке.

Антон Петрович слегка согнулся, как будто что‐то ему напирало в спину. Нет, это немыслимо, надо проснуться.

Оставив вокзал, они пошли по шоссе мимо крохотных кирпичных домов с петуньями в окнах. На углу шоссе и мягкой белой дороги, уходящей в лес, был трактир. Антон Петрович вдруг остановился.

– Ужасно пить хочется, – сказал он глухо. – Я бы чего‐нибудь такого выпил.

– Да, не мешает, – протянул Митюшин.

Гнушке оглянулся и сказал:

– Они уже свернули в лес.

– Успеем, – сказал Митюшин.

Втроем они вошли в трактир. Тучная женщина тряпкой вытирала стойку. Она хмуро поглядела на них и налила им три кружки пива.

Антон Петрович глотнул, как бы немножко задохнулся, и сказал:

– Подождите минуточку. Я сейчас.

– Только поторопись, – сказал Митюшин, ставя кружку обратно на стойку.

Антон Петрович прошел в коридор, куда метила стрелка, быстро прошел мимо уборной, мимо кухни, вздрогнул оттого, что кошка шмыгнула под ногами, ускорил шаг, дошел до конца коридора, толкнул дверь, и в лицо брызнуло солнце. Он оказался в зеленом дворике, где прогуливались куры и сидел на полене мальчик в полинялом купальном костюме. Антон Петрович быстро махнул мимо него, мимо кустов бузины, сбежал по каким‐то деревянным ступеням, опять попал в кусты и вдруг поскользнулся, так как почва шла под уклон. Кусты хлестали по лицу, он неловко раздвигал их, нырял, скользил, – склон, густо заросший бузиной, спускался все круче. Наконец стремление его стало неудержимо. Он съезжал вниз на напряженных, растопыренных ногах, отбиваясь от гибких веток. Потом он на полном ходу обнял неожиданный ствол дерева и стал продвигаться наискось. Кусты поредели. Впереди высокий забор. В заборе он сразу нашел лазейку, прошуршал сквозь крапиву и оказался в сосновой роще, где между стволами развешено было пестрое от теней белье и стояли какие‐то дощатые строения. Все так же решительно он прошел рощу и опять заметил, что скользит вниз по склону. Впереди между деревьев засияла вода. Он споткнулся, чуть не упал, увидел справа тропинку и перешел на нее. Тропинка привела его к озеру.

Загорелый, цвета копченой камбалы, старик рыболов в соломенной шляпе указал ему дорогу на станцию Ваннзе. Дорога шла сперва вдоль озера, потом свернула в лес, и около двух часов он плутал в лесу, пока наконец не вышел на полотно. Он добрел до ближайшей станции, и в это мгновение подошел поезд. С опаской он влез в вагон, втиснулся между двух пассажиров, которые не без удивления взглянули на этого странного, не то подкрашенного, не то запыленного человека, теребящего ленту монокля.

И только в Берлине, на площади, он остановился: по крайней мере у него было такое чувство, точно он до сих пор беспрерывно бежал и вот только сейчас остановился, передохнул, огляделся. Рядом старая цветочница с огромной шерстяной грудью продавала гвоздики. Человек в панцире из газет выкрикивал название берлинского листка. Чистильщик сапог подобострастно посмотрел на Антона Петровича. И, облегченно вздохнув, Антон Петрович твердо опустил ногу на подставку, и чистильщик сразу стал быстро-быстро работать локтями.

«Все, конечно, ужасно, – думал он, глядя, как постепенно разгорается носок башмака. – Но я жив, а это пока главное». Митюшин и Гнушке, вероятно, сторожат у дома, так что нужно переждать. С ними нельзя встретиться ни в каком случае. Ночью он зайдет за вещами. Нужно будет в эту же ночь покинуть Берлин. Он еще обдумает, как это сделать…

– Здравствуйте, Антон Петрович, – раздался мягкий голос над самым его ухом.

Он так вздрогнул, что нога соскользнула с подставки. Нет, ничего, ложная тревога. Это был некий Леонтьев, человек, которого он встречал раза три-четыре, журналист, кажется, или что‐то вроде этого. Болтливый, но безобидный человек. Говорят, что ему жена изменяет с кем попало.

– Гуляете? – спросил Леонтьев, меланхолично пожимая ему руку.

– Да. Нет, у меня всякие дела, – ответил Антон Петрович и подумал: если он сейчас не поклонится и не уйдет, это будет безобразно.

Леонтьев посмотрел в одну