Роза Тибета - Лайонел Дэвидсон

и надавил изо всех сил, и вскоре услышал приглушенное харканье, и его самого чуть не стошнило. Он подумал, что маленькое лезвие было слишком коротким, чтобы завершить работу, и попытался вытащить его, чтобы нанести более сильный удар, но кровь начала невероятно течь, и ножа больше не было в его руке. Он лихорадочно искал ее и обнаружил, что она все еще там, пока человек гудел под ним, застряв в горле, и отчаянно хватался, и обнаружил, что схватил пригоршню чего-то похожего на горячую сырую печенку, и в пароксизме ужаса запустил в нее пальцы, чтобы нащупать тонкую металлическую ручку ипропилил туда и обратно, чтобы освободить его, и почувствовал, как лезвие режет, как будто через шланг.

Ему не нужно было снова вонзать нож, когда он достал его; и действительно, он не смог бы этого сделать, хоть убей. Он еще несколько мгновений стоял на коленях на сундуке, чувствуя, как холодный пот стекает по бровям и по лицу, его так тошнило, что у него не было сил встать. Его руки были в крови. Смятая перчатка была пропитана кровью. Даже в самых мрачных своих ужасах он не ожидал такого количества крови. Он ожидал, что будет бояться, и он не испугался. И он ожидал быстрой экономической смерти; и это тоже было не так. У него было впечатление, что он шарил в мешке с кровью и мягкими органами, чтобы разорвать жесткие веревки; и именно мысль о том, что мешок все еще выливается на его руки и колени, больше, чем внезапные сдавленные проклятия мальчика, заставили его, пошатываясь, подняться на ноги в темноте.

Тогда он понял, что шум продолжался некоторое время, и он, пошатываясь, направился к нему, ужасно боясь, что его уже начало тошнить. Когда он двигался, в воздухе чувствовался кисло-сладкий запах мясной лавки, и он знал, что несет ее в руках, и не мог заставить себя сомкнуть их; и он с некоторым утонченным ужасом осознал, что все еще несет перчатку, держа ее с деликатесом чайного столаодним пальцем.

Тела натыкались на него в темноте, и он не мог сказать, кто есть кто.

‘ Сахиб, сахиб, его голова! Получить его голову!’

Пошарив в темноте, он нашел меховую шапку и понял, что у мальчика ее нет, и сразу же, когда его вырвало на нее, он засунул под нее обе руки. Он внезапно обнаружил, что его запястье стиснуто парой зубов, очень крепко, как у собаки, вцепившейся в кость. Но он ухитрился другой рукой хлюпнуть мокрой перчаткой, вслепую потирая ею нос и рот и оттягиваясь назад с такой силой, что упал под себя, а голова мужчины оказалась на нем. Он на секунду задержал удар головой и почувствовал внезапный рывок, когда нож вошел внутрь, и вскоре под сочащейся перчаткой появился уже знакомый ястреб. Борьба продолжалась еще несколько секунд, мужчина был силен, как бык, и пытался увернуться от лезвия, и когда он это сделал, Хьюстон отпустил его запястье и потянул головку более аккуратно назад, чтобы представить лучшую мишень для ножа, и почувствовал, как она дергается так и этак, пока мальчик работалклинок.

Он должен был выбраться из-под новой кровоточащей шеи, и сделал это, мучительно блеванув.

Мальчик задыхался рядом с ним в темноте: "Сахиб, сахиб, не болейте сейчас. ... Стало на одного человека больше. … Помоги мне, сахиб.’

Он каким-то образом снова оказался на коленях, и перчатка каким-то образом снова оказалась в его руке, и он приподнялся, слыша, как мальчик нащупывает еще одного мужчину. Ему не пришлось долго возиться, потому что мужчина внезапно заговорил в темноте. Это был монах, который должен был быть первым, а теперь был последним, и он говорил четко – совершенно без страха, почти академически.

‘ Трулку? Ты слышишь меня, трулку? Ты знаешь, что мне еще не пора умирать? Ты знаешь, что мне предстоит работа?’

Хьюстон ничего не сказала, и мальчик тоже, просто повернувшись в направлении звука. Казалось, что монах сидит в своей сумке, вытянув руки.

‘Трулку, не позволяй себе впадать в ошибку. Это было бы неправильно. Это было бы грехом. Ты потеряешь заслугу. Трулку, позволь мне обнять тебя. …’

Хьюстон позволил монаху обнять себя, ощупал его лицо и автоматически надел перчатку, и мужчина отшатнулся, все еще обнимая его, его лицо извивалось из стороны в сторону под отвратительным кляпом. Рука мальчика отвела Хьюстон в сторону, нащупала горло и устало оперлась на него. Нож медленно скользнул внутрь. Соколиная охота продолжалась дольше, чем раньше, у мальчика не было сил, чтобы сделать поперечный надрез, он просто повернул нож два или три раза, прежде чем вытащить его.

Монах не боролся, как боролись солдаты, но ему потребовалось больше времени, чтобы умереть. Они сидели и слушали его.

Хьюстон осознал, что шипение мальчика не прекратилось.

‘Что это?’

‘ Сахиб, я ранен. Достань огонек.’

‘Где же свет?’

‘Принеси дров из огня’.

Он поднялся с пола. Он, казалось, делал это в течение некоторого времени. Он был погружен во тьму. Он был у входа в пещеру, прислонился к ней и глубоко вдыхал движущийся ночной воздух. Он думал, что его глаза сыграли с ним злую шутку. В свете огня мертвый пикет, казалось, двигался на теле Маленькой Дочери. Он промчался мимо мужчины, но, когда он снова повернулся с пылающей веткой, увидел, что пикет действительно движется, и с ужасом наблюдал за ним. Но движение исходило не от пикетчиков, а от Маленькой Дочери; она извивалась под трупом, снова постанывая.

Он не мог с этим смириться. Он не мог с этим справиться. Он, пошатываясь, вернулся в пещеру с горящим факелом и стоял, покачиваясь, с ним над мальчиком, глядя на новое осложнение.

У мальчика был штык в плече. Она вошла с одной стороны и вышла с другой. Он сидел, держась за плечо и штык, и шипел. Они тупо смотрели друг на друга.

‘ Сахиб, что можно сделать?

‘Я не знаю’.

‘О, сахиб, что может быть к лучшему?’

Внезапно он заметил, что мальчик плачет.

‘Это должно будет выйти’.

‘ Да, вон, вон. Сахиб, сделай это. Достань ее. Я не могу.’

В течение этой бесконечно ужасной ночи было так много всего, с чем нужно было справиться, что Хьюстон перестала думать. Он просто протянул мальчику ветку, положил один