Музыка войны - Ирина Александровна Лазарева

– Это очень хорошо, что ты понимаешь, что я сяду тебе на шею…

Я усмехнулся и даже издал глупый, никчемный смешок с досады, и собственный этот смешок ввиду моей беспомощности заставил меня рассердиться еще больше.

– Это все естественные вещи.

– Но мы еще не жили вместе! Вдруг мы не сможем ужиться? Разбежимся через месяц после того, как съедемся? Столь ответственный шаг требует хоть какого-то испытания наших чувств, дорогой, любимый мой.

Надо отдать Яне должное: от природы грубая и злонравная, она умела быть и льстивой, и хитрой, как лиса, и голос ее в такие минуты ласкал слух и манил к себе, околдовывая. В такие минуты действительно верилось, что ты был самым дорогим для Яны существом на свете, что она не то, что родителей или друзей – себя бы продала, только бы спасти меня. В тот день она излили на меня как раз такой бездонный поток лести и заверений в безграничной любви. Я был заворожен ее сладким голосом, ее доброй нежной улыбкой, полной такого обожания, какого никогда я не испытывал на себе прежде. Так вот она, истинная любовь, внушал я себе, упиваясь восхитительными откровениями Яны. Никакая другая женщина, даже Катя – не могли любить меня и вполовину так сильно, как любила она.

В то же время я и верил, и не верил ей. Я как будто чувствовал: она могла обмануть, это было заложено в ней, некая червоточина, что делала и поступки, и слова, и нравственность ее подвижной и хлипкой, ведомой выгодой, а не совестью.

Быть может, сей рассказ даст читателю хоть какое-то объяснение тому, что произошло следом. Каким-то непостижимым образом я почти сразу нашел работу в Москве и уехал в столицу, на время оставив мечту об окончательном переселении Европу, и мы с Яной стали жить вместе. Случившееся потрясло даже Яну: оказалось, она никак не ожидала, что я так серьезно восприму ее слова и столь незамедлительно начну устранять преграды на пути к нашему бракосочетанию. Так, совершенно противоестественный и вопреки воли людей насажденный им карантин неожиданно сократил расстояние между мной и Яной.

Семен очень скоро стал на особом счету в своей части. Как-то выступив перед строем, он не побоялся офицеров и высказал все, что накипело у бойцов, все претензии к начальству.

– Мы служим в горах, организму не хватает кислорода. По уставу нам положен горный паек: банка сгущенки, две буханки хлеба, сливочное масло. Это все – дневная норма. А у нас что? Масло мы в глаза не видели, про сгущенку я вообще молчу. Едим каждый день по три раза клейстер из картошки и кильку. А килька приходит просроченная, вздутая. Поешь – и тут же бегом за угол, едва успеваешь в себе удержать.

Солдаты подхватили возмущение Лопатина, и офицеры, сперва не воспринявшие всерьез его рассказ, прислушались.

– Да неужели это правда, товарищи бойцы?

Раздались убедительные возгласы со всех сторон.

– Потом. – Продолжал Лопатин, приободренный отношением начальства. – Мы здесь не все время на боевые операции ездим. Выберемся – затем целую неделю здесь бродяжничаем. Да что вы смеетесь, потешаетесь? Ведь я правду говорю: как бродяги всякой ерундой занимаемся. А все почему? Досуг не организован, не знаем, куда себя деть от безделия. Учений нет. Водитель техникой занимается. Я спортсмен, а вынужден заниматься безо всякий орудий, обходиться… камнями! Почему нет начальника физической подготовки? Почему нельзя, скажем, устроить кросс на 1000 метров? Почему нельзя поставить турник, прислать гири? Я хочу вернуться домой спортивным и здоровым, а не дохляком каким-то. А вы еще каждую неделю ругаете по чем свет стоит солдат-наркоманов. Так надо не наркоманов перед строем выводить, надо в спорт вовлечь бойцов.

Замполит отчитал Лопатина сразу после речи за его вольнодумство, однако уже на следующее утро его вызвали в штаб полка, прислали за ним Урал. На складе дивизии ему выдали волейбольную сетку, два турника, гири. Возвратившись в часть, Лопатин организовал бойцов на разбор камней и расчистку земли для спортивной площадки и поля. Каждый вечер теперь вместо того, чтобы мучиться безделием, бойцы по очереди играли в футбол и занимались на спортивной площадке. По субботам стали бегать кросс, в котором Лопатин всегда был первым. Его команда выигрывала матч за матчем, побила офицеров, выиграла первенство полка. Майор приезжал, чтобы посмотреть, как быстро бегает Лопатин.

Затем случился матч с индусами, праздничный обед, на который были приглашены советские спортсмены-бойцы. После была встреча с военными курсантами из училища в Кабуле. Бойцы познакомились с афганскими курсантами, а затем встречу закрепили спортивными соревнованиями, в которых Лопатин занял третье место в беге.

Молодой правдолюбец, Семен будто не упускал возможности попасть в неприятное и даже порой опасное положение. Так, в день, когда прибыли молодые солдаты, совсем неопытные, необстрелянные, он умудрился раскритиковать нового командира Алиева.

– Зачем он согласился на такую должность? Ведь не знает техники, ни в чем не разбирается.

Так случилось, что Алиев в этот момент оказался в метрах пятидесяти от Лопатина с товарищем, и разговор этот услышал полностью. Не раздумывая, он подошел к Семену и ударил его наотмашь, но тот устоял, лишь покачнулся, а затем быстро ударил Алиева в ответ, да с такой силищей, что командира развернуло, и он упал на землю. Чуть позже Лопатин заметил, что Алиев при ударе рассек ему губу. Рассвирепев, он подловил Алиева и снова два раза ударил его.

На следующее утро случился скандал, и командир посадил Лопатина, своего любимца, в машину и, не желая ни арестовывать, ни судить его, долго разговаривал с ним по-мужски, итогом этой длинной задушевной беседы стало то, что Лопатина назначили заместителем командира взвода.

Если бы на этом скандал завершился, то как по-иному, как по-обыкновенному сложилась бы дальнейшая судьба Семена! Однако ему суждено было миновать простые пути и заурядные тропы. Казалось, самый дерзкий характер его плел для него совсем другие дороги, странные, заковыристые, наполненные своим смыслом.

Алиев не простил обиды, и на следующий день его друзья-чеченцы, заряженные жаждой мести, стали собираться у палаток спортсменов. Те не оставили товарища и тоже собрались. Казалось, весь этот шум, гам, сутолока вот-вот должны были вылиться в массовую драку, ужаснее и некрасивее, и неуместнее которой сложно было представить что-то, тем более здесь, на войне.

Тогда Лопатин вышел перед всеми, рассказал, как все было и заключил:

– Массовой драки, товарищи бойцы, не будет. Это не по-спортивному. Это не по-военному. В конце концов, это не по-товарищески. Я готов драться один-на-один,