Музыка войны - Ирина Александровна Лазарева

наркоманов, бомжей и прочих маргиналов, как не видно было и обыкновенных людей, стиснутых жестким капиталистическим укладом до такой степени, что им приходилось ютиться в палатках в центре города, по утрам мыться и подмываться в забегаловках, а затем идти на работу.

Было в этом что-то дикое, странным мне казалось то, что я раньше не замечал, как высокомерен был мой родной город, как чужды ему были боль и страдания людей во всем мире. Русские казались до того порядочными и строгими к себе и другим, что не позволяли ни себе, ни другим опускаться. Что они делали с теми, кто оступился, кто не выдержал капиталистического темпа? Неужто заклевывали сразу и забивали? Почему не позволяли слабым жить и существовать на улицах, мозолить более удачливым глаза? Почему? Почему?

Читатель, верно, решит, что я сошел с ума, раз додумался до подобного вопиюще лукавого замудрствования! Пусть не пугается: я лишь описал нелепую мысль, которая взбрела мне на ум, мысль, повторенную за одним моим знакомым из Берлина; я совершенно не верил в нее и проговорил ее сейчас с насмешкой. Да, в столичной жизни родной страны были несомненные преимущества, которых мне так не хватало в Европе, и оттого втройне горше было то, что она, как мне казалось, была захвачена всецело людьми недостойными.

Настроение мое стало «Солнечным дождем» Андрея Шарова, современного композитора: счастье так затейливо перемежалось с неведомой и неподвластной разуму тоской, тоской, не имевшей никакого объяснения.

Отпуск, проведенный в Турции, стал одним из самых горячих за последние годы: между мною и Яной вспыхнула страсть, мы не расставались ни на день, ни на час, ни на минуту, будто кто-то навсегда приклеил нас друг к другу. Она уже не казалась мне ни полной, ни несовершенной, даже неуклюжая родинка на лице внушала мне чувство обожания и исключительности моей возлюбленной. Мы условились, что она приедет ко мне в сентябре, а я к ней – в октябре. Пусть это были короткие поездки на два-три дня, но все же сколько жгучей страсти, сколько упоения было заключено в них!

Пусть Яна была далеко не безупречной, но, быть может, еще менее безупречным был сам я. Она при случае не упускала возможности хамить и даже порой оскорблять ни в чем не повинных людей: продавцов, уборщиков, дворников, официантов – таким же несусветным хамом был и я. Что же поделать? Избалованный маменькой сын, москвич, слишком молодой, чтобы вполне осознать, как недолговечна молодость, и как скоро и ее не останется для оправдания моих грехов и пороков! Зато с Яной я мог быть собой, мог не скрывать своей сущности, пусть с гнильцой, пусть с огрехами, я расслаблялся и жил так, как и должен был, учитывая мои природные наклонности. Не нужно было притворяться, что я ничем не отличался от милых, строгих, умных девушек, к которым в прежние годы меня так тянуло, не говоря уже… Чего таить? Не говоря о высшем воплощении совершенной человеческой души на земле, о той, чье имя не хотелось произносить – о Кате!..

Смешно было вспомнить, как я выдавливал из себя кого-то, кто был бы хотя отдаленно похож на Катино представление о прекрасном возлюбленном, о верном спутнике жизни. Нет, между нами всегда пролегала непреодолимая пропасть, и всякие мечты и воздыхания по Катерине таили в себе самообман и величайшую наивность.

Зато с Яной я мог честно говорить о том, что меня заботило: о политике, экономике, сущности власти, о моей ненависти к режиму, о моем презрении к родственникам и знакомым, выбравшим путь слепоты и глухоты. Она самым искренним образом разделяла все мои взгляды и мечтала перебраться в Европу, что, увы, было делом непростым. Гинеколог в поликлинике и частной клинике, она должна была бросить тот небольшой доход, что имела в Москве, чтобы заново получить европейское образование, потратив на это много лет, а затем начать работать – с нуля, с низших должностей.

Именно поэтому мы могли встречаться только изредка, когда ездили друг к другу. Я прибыл в Москву поздно ночью, остановился у родителей, решив не будить Яну. Но мне не спалось: и вот я бродил по столице, вдыхал запахи осени, сырой земли, луж, редких автомобилей, в основном такси. Рано утром я отправлюсь к Яне, чтобы провести с ней два незабываемых дня.

Так я думал. Неожиданно к вечеру замыслы мои претерпели большие изменения.

Не ведавший преград Урал, на котором Лопатин ехал в рейд, все ближе подступал к горе. Облупленная, с редкими кустами, со сходящими снегами, она закручивалась и как будто смещалась у основания, на западе ширящемся как огромный пирог. Комбат высчитывал координаты, Лопатин передавал данные артиллерии, не обращая внимание на привычный свист пуль над головой. Связист был первой и самой близкой целью для снайперов, но по сей день небеса хранили Семена и его комбата. Он только старался не высовываться, сильнее вжимал голову в плечи.

Первые два раза был недолет, затем перелет. Однако боевики были опытными, они ушли, спрятались за склонами горы с противоположной стороны, и теперь, чтобы достать и вычислить их, нужно было ехать в ущелье, само по себе представлявшее опасность.

Это был не первый рейд Лопатина. Он уже несколько раз участвовал в окружении полном уничтожении боевиков. Местное население первые месяцы страшно боялось советских бойцов и при их приближении к селу убегало в пещеры. Замполит объяснил тогда бойцам, что в селах Афганистана до сих пор уровень развития оставался на рубеже тринадцатого века. Это были темные люди, не знавшие ни образования, ни школ, ни медицины. Если города развивались и оживали: там учились в институтах не без поддержки Советского правительства юноши и девушки, появлялись первые специалисты, инженеры, медики – то в селах главенствовали не закон и не знание, а духовенство. Имамы, будучи сами темными, вместо того чтобы разъяснить населению, что Советская Армия пришла, чтобы защитить действующее правительство и людей от боевиков, внушали подопечным, наоборот, что она пришла незаконно, чтобы убивать и грабить.

Много позже даже до людей в селах дошли сведения о том, как все обстояло на самом деле, тогда они перестали пугаться и встречали советских солдат дружелюбно, с лепешками и чаем.

..Банду эту они искали две недели, спали на пыльной земле, и вот наконец ухватились за хвост врага, теперь никак нельзя было упустить ее. Поскольку достать из-за горы банду никак нельзя было, комбат вызвал реактивный самолет. Прилетев, летчик обработал гору с другой стороны так, что советские бойцы теперь могли рискнуть