Поменяй воду цветам - Валери Перрен

Сидя напротив, заказывая одну чашку кофе за другой, он рассказывал мне, как жил, о своей младшей дочке, и о старшей, вышедшей замуж, о разводе и работе. Спрашивал, как Поль и Жюльен, особенно Поль, его рак, его ремиссия. Его очень интересовало, как реагировал Поль, узнав, что спасен.

Габриэль сказал, что понимает, почему я поступила так, как поступила. Похвастался, что бросил курить, что посмотрел потрясший его фильм, что у него мало времени, потому что завтра его ждут в Лилле и придется лететь самолетом, чтобы не опоздать на встречу с коллегами во второй половине дня. Он впервые не попросил меня поехать с ним. Мы пробыли вместе час, и последние десять минут он держал мои пальцы в ладонях, а на прощание закрыл глаза и поцеловал их.

– Хочу, чтобы мы лежали рядом на кладбище. Жизнь не удалась. Так пусть хоть смерть удастся. Ты согласна провести со мной вечность?

Я не задумываясь ответила «да».

– Не сбежишь на этот раз?

– Нет. Но вы получите только мой прах.

– Мне все равно. Я хочу получить нашу вечность на двоих. Наши имена рядом. Габриэль Прюдан и Ирен Файоль будут выглядеть не хуже, чем Жак Превер и Александр Траунер[95]. Ты знала, что поэт и его декоратор похоронены рядом? Гениальная идея – покоиться бок о бок с декоратором! По сути, ты была моим декоратором. Дарила мне прекраснейшие пейзажи.

– Ты собрался умирать, Габриэль? Ты болен?

– Ты впервые сказала мне «ты». Нет, я не умираю. Во всяком случае, не собираюсь. Все дело в фильме. Он перевернул мне душу. Ладно, пора идти. Спасибо, Ирен, и до скорого. Люблю тебя.

– Я тоже вас люблю, Габриэль.

– Ну хоть что-то общее у нас есть…

Это случилось в январе 1998 года, однажды утром. Я только что узнала их фамилии. Злосчастные фамилии Маньян, Фонтанель, Летелье, Лендон, Кроквьей, Пти. Они хранились в заднем кармане джинсов Филиппа Туссена и почти не читались. Список прошел через стиральную машину, чернила растеклись, как будто кто-то плакал над мятой бумажкой. Я повесила штаны сушиться на батарею в ванной, а когда снимала, увидела выглядывающий уголок обрывка бумажной скатерти, сложенный вчетверо. На нем Филипп еще раз записал фамилии.

– Зачем?

Я села на бортик и несколько раз произнесла это слово: «Зачем?»

Мы жили в Брансьон-ан-Шалоне уже пять месяцев. Филипп Туссен ускользал из дома дважды в день двумя способами: в дождливые дни – с помощью видеоигр, в погожие – верхом на мотоцикле. Короче, вел себя как в Мальгранже. Только отлучки стали длиннее.

Он как зачумленных сторонился посетителей кладбища, похорон, открывания и закрывания ворот. Мертвецов боялся больше, чем поездов. Опечаленные родственники пугали его сильнее профсоюзных деятелей. Он быстро сошелся с местными фанатами мотоциклетных гонок по окрестностям. Полагаю, их долгие прогулки плавно перетекали в сексуальные загулы. В конце 1997-го Филипп отсутствовал четыре дня кряду, вернулся совершенно разбитым, и я, как ни странно, сразу поняла, увидела, почувствовала, что «общался» он не с любовницами.

Приехав, Филипп сказал: «Извини, надо было позвонить, мы заехали дальше, чем собирались, и телефонной кабины на маршруте не оказалось. Деревня есть деревня…» Он впервые оправдывался. Впервые извинялся за то, что не подавал признаков жизни.

Филипп оказался дома в день эксгумации Анри Анжа, погибшего в двадцать два года на поле брани, в 1918 году, в Санси, что в департаменте Л’Эн. На белой стеле читались слова: «Вечно скорбим». Вечность Анри Анжа подошла к концу в январе 1998-го, его останки переместили в оссуарий. Моя первая эксгумация. Мы с могильщиками ничего не могли поделать – пришлось потревожить его покой: могила пришла в полный упадок.

Когда ребята вскрывали гроб, источенный жучком, изъеденный влажностью и временем, я услышала мотоцикл Филиппа Туссена. Я оставила их доделывать работу и пошла к дому. Сработал рефлекс: когда муж возвращается, я его встречаю. Как слуги своего господина.

Филипп медленно снял шлем, и я заметила, что он очень устал и плохо выглядит. Приняв душ, он молча поел, потом отправился отдыхать и проспал до следующего утра. В одиннадцать ночи я легла, и он, не просыпаясь, прижался ко мне.

Филипп уехал после завтрака, но отсутствовал сравнительно недолго – несколько часов. Позже он признался, что был в Эпинале, общался с Эдит Кроквьей.

Я не возвращалась ни в дом Женевьевы Маньян, чтобы расспросить Фонтанеля, ни в ресторан, где работал Сван Летелье. Не пыталась узнать, где живут воспитательницы. Директриса должна была уже выйти на свободу – год она отсидела. Я больше не ездила мимо замка. Не слышала голос Леонины, вопрошающий, почему той ночью все сгорело. Саша не ошибся: новый дом и новая работа постепенно излечивали меня.

Я сразу нашла собственные ориентиры на кладбище и в саду. Мне нравилось общество могильщиков, братьев Луччини и кошек. И те и другие все чаще заглядывали ко мне на кухню угоститься – кто чашечкой кофе, кто блюдечком молока. Если мотоцикл Филиппа Туссена стоял у двери, ведущей на улицу, они занимались своими делами. Отношения с моим мужем поддерживались на уровне «добрый день – добрый вечер». Кладбищенские люди и Филипп Туссен не питали друг к другу интереса. А кошки вообще бежали от него, как от прокаженного.

Только господин мэр, наносивший нам визит раз в месяц, плевать хотел на присутствие/отсутствие Филиппа Туссена. Общался он только со мной. Судя по всему, мэр был доволен «нашей» работой. Первого ноября 1997 года, посетив семейную могилу и увидев посаженные мной сосны, он спросил, не хочу ли я выращивать цветы в горшках и продавать их. Я согласилась.

Первая церемония, на которой я была уже в качестве смотрительницы кладбища, состоялась в сентябре 1997 года. В тот день я начала заносить в журнал речи, описывать присутствующих, цветы, гроб, фразы на лентах и табличках, погоду, выбранные стихи и песни, посетила ли похороны кошка или птица. Я сразу почувствовала, что просто обязана сохранять впечатления последнего мгновения, чтобы ничего не было забыто. Для всех тех, кто не смог присутствовать на церемонии, потому что боль была слишком сильной, или горе терзало душу, или случилась важная командировка. Есть люди, не приемлющие похорон, значит, кто-то должен рассказать, засвидетельствовать, описать все в деталях. Как бы мне хотелось, чтобы кто-нибудь сделал это для моей дочери! Моей девочки. Моей великой любви. Неужели мы расстались навек?

Я сижу на бортике ванны, держу в руке клочок бумажной скатерти с расплывшимися фамилиями и чувствую непреодолимое желание последовать примеру Филиппа Туссена и «проветриться». Уйти из дома хоть на несколько часов. Увидеть другие улицы, другие лица, магазины, торгующие одеждой и книгами. Вернуться к жизни, к водному потоку, ведь я пять месяцев покидала кладбище, только чтобы купить необходимое в центре города.