Останется при мне - Уоллес Стегнер

У поворота возле конюшни я вижу, что ворота открыты. Перед ними сидит на каурой лошади девочка в джинсах. Халли машет ей с переднего сиденья:

– Привет, Марджи!

Девочка поднимает ладонь к бровям, близоруко вглядывается, ее мрачноватое лицо вдруг оживляет вспышка очень белых зубов.

– О, это Марджи? – удивленно говорит Салли. – Как выросла!

Она машет, мы все машем, но Моу не останавливается. Он одолевает холм с довольно хмурым, сосредоточенным видом. Шины еще несколько секунд шуршат на подъеме, но вот уже трава, горизонтальная площадка перед Верхним домом.

Моу проворно вылезает и открывает дверь с той стороны, где сидит Салли. Она выставляет наружу костыли и прислоняет к машине, а когда он порывается подержать их для нее, она, улыбаясь, отрицательно качает головой. Затем с трудом, приподнимая ноги с помощью рук, переставляет их по одной. Опираясь на один костыль, толкается хорошей рукой, встает, нагибается застегнуть фиксаторы, берет другой костыль и выпрямляется. Ее взгляд, я вижу, устремляется к закрытой передней двери дома.

– Мама, думаю, там, на лужайке, – говорит Халли.

Дорожки вокруг дома тут нет. Мы обходим его по густой, коротко подстриженной траве. Рябина, которую мы с Сидом посадили в том году, когда они перебрались сюда, вымахала футов на двадцать. Рядом клонит к траве свой груз из зеленых мелких плодов дикая яблоня, укоренившаяся ниже стенки, которая удерживает верх холма от оползания.

Огибаем угол дома, и вот он, этот вид, который Чарити вначале вообразила себе, а затем создала, бросая вызов гению этих мест, вечно старающемуся спрятаться среди деревьев. За поросший малиной и юными деревцами ближний склон, где лесорубы, следуя ее указаниям, лишь кое-где оставили для красоты то высокий клен, то большую березу, взгляд свободно опускается к нетронутому лесу внизу; скользит вниз, а затем вперед, по горизонтальному берегу озера, через озеро и луга на том берегу, а дальше опять вверх, к неровной гряде холмов, к голубой горной цепи, к небу, по которому плывут белоснежные облака. Именно такой день – высокий, синий – вероятно, представляла себе Чарити, когда нарисовала в воображении и начала выявлять для всех то, что можно увидеть с этого холма.

А вот и она, автор, вот она сидит – вот они сидят или, вернее, полулежат, она на кушетке с шерстяным пледом на ногах, он на траве в своих выцветших летних брюках хаки. Они нас пока не слышат. Лицо Чарити повернуто к силуэту горы Мэнсфилд на горизонте, и наполовину сзади, наполовину сбоку она выглядит такой же каменной, как гора. Что-то в положении ее головы, в жесткости шеи говорит “нет”, отвергает, выражает упрямый отказ. Сид, опершись на локоть и скосив глаза на ее отвернутое лицо, хлопает ладонью по земле, словно он чем-то раздосадован.

Теперь они слышат нас. Поворачивают лица. Сид вскакивает, проворный, как юноша, и с громкими возгласами устремляется к нам через лужайку. Мое первое впечатление – не сильно изменился, стал чуточку старше, седины совсем мало, в хорошей форме, по-прежнему чрезвычайно впечатляющий физически, голос – все тот же памятный мне тенор, мелодичный и слегка металлический; я внутренне собираюсь, готовясь к сокрушительному рукопожатию и приветствиям.

Но, при всей бурности его радушия, я не оставляю без внимания другую половину нашей встречи: Салли ковыляет изо всех сил, только что не бежит на своих костылях, от которых неуправляемые железные ноги стараются не отстать; а Чарити приподнимается со своей кушетки навстречу этому неуклюжему, травмированному воссоединению, ее лицо – истощенный клинышек, а на нем та самая невероятная, сияющая, пламенная улыбка… не улыбка, а преображение, стремительный выход на поверхность чистого восторга, незамутненной любви.

Вот, наконец, мы и здесь. Это “наконец” звучит болезненно, двойственно, но что делать – мы приехали ради этой встречи.

Сидя лицом к остальным, спиной к панораме, я видел наши отражения в больших окнах, и это было похоже на декорацию, изображающую вечное лето, или на его фотоснимок: обширная голубая и белая даль в качестве задника, затем изгиб каменной стенки, которая не дает уплощенной вершине холма сползать к озеру, затем трава, а на ней, вокруг кушетки Чарити, стул Салли и два полосатых полотняных шезлонга, мой и Сида. Мы образовали на лужайке яркое созвездие, в центре которого – “Дама на троне”, Кассиопея[121]. Даже претерпев отражение, она излучала свет.

Я готовился увидеть полупрозрачную кожицу, оболочку, внутри которой все выедено, которая жива только за счет гордости и воли. И заблуждался, хотя мне-то следовало знать.

Да, она была худа и, несомненно, держалась на силе воли. Но в том, как она выглядела и вела себя, не было ни капли немощи. Ее лицо независимо от плоти; оно надстроено над костями и устремлено наружу. Кожа ее потемнела, коричневатые крапчатые руки, когда я нагнулся поцеловать ее, ухватились за меня не крепче лапок крохотной пичужки. Голос от волнения срывался то на писк, то на хрип, улыбка была окном для ее внутреннего накала. Дух изливался на нас, увлекал, поднимал ввысь, заставляя забыть про жалость, осторожность, заботу – про все, кроме удовольствия от ее общества.

Всю жизнь она требовала от людей внимания к тому, чем восхищалась и что ценила. То побуждала их к чему-то, то останавливала, заставляла умолкнуть – порой довольно бесцеремонно. Но сама никогда в жизни не нуждалась ни в каких побуждениях со стороны, отвергала их, и никто и ничто, даже рак, не в силах заставить ее умолкнуть. Она будет ярко гореть, пока вся не выгорит, будет стоять на цыпочках, пока не упадет.

– Так! – воскликнула она тем же тоном и с тем же напором, что в старые времена, когда она требовала от нас после ужина, чтобы мы тихо сидели, слушали музыку и переваривали пищу. – Вот мы наконец вас снова заполучили, и теперь хотим знать про вас все! Боже мой, сколько времени прошло! Салли, ну как ты? Выглядишь чудесно, просто замечательно. Дорога была утомительная? Ну, про Ларри я не спрашиваю, он явно здоров до отвращения. Расскажи нам, ты все еще проходишь терапию? Возвращаешь себе потихоньку мышечную активность? Видимо, да, ты практически бежала сейчас к нам по лужайке. Нью-Мексико, похоже, идет тебе на пользу, как бы мне ни хотелось думать, что здесь тебе было бы лучше. Тебе там по-прежнему нравится? Легче дышать, легче двигаться, где высоко и сухо? А как Ланг? А внуки? Расскажи о них нам. Все выкладывай. Немедленно!

Время не заставило ее потускнеть, болезнь лишь прибавила ей светосилы. Она озаряет все, как фотолампа. Она была настолько оживлена, что я задался вопросом: почему она отложила эту встречу на конец долгого пустого утра, ведь ей явно так же не терпелось увидеть нас, как нам – ее. Чтобы мы получше отдохнули, предположил я, хотим мы этого или нет. Лежать, вы устали.