Останется при мне - Уоллес Стегнер

Мне не хотелось думать о том, что с ним будет, когда ее не станет. Его сопротивление, негодование, досада были лишь выражениями его зависимости. Салли тоже досадовала на свои костыли, но без них она была бы, по сути, сломанной палкой с глазами.

Наконец Сид вышел. Что бы он там внутри ни делал, теперь он приободрился. Когда я спросил его, как она, он отреагировал так, будто не сразу понял, о ком я говорю. Хорошо, сказал он. Сейчас полный порядок. В доме наши жены уже, наверное, откровенничали друг с другом вовсю, но мы с Сидом предпочли сделать вид, что сейчас обычный августовский день и нам надо просто-напросто организовать пикник. Привычка – самая безопасная вещь на свете, даже если эта привычка притворная.

Он смерил меня взглядом.

– Ну, – сказал он. – Смотрю и думаю: на что ты годен, парень? Трудился когда-нибудь, а?

– Гнул спину, когда был помоложе, на одного вермонтского помещика.

– Давненько это было. Сейчас поглядим, что в тебе осталось.

Когда мы спускались по дороге, он снял очки, вытер глаза и высморкался. Увидев, что я смотрю, сказал:

– Чертов золотарник.

– Все еще мучит тебя.

– Не знаю, что хорошего я нашел в этой местности. Кап-кап-кап – слезы, сопли.

Шмыгая носом, вытирая пальцем слезящийся глаз, Сид, чья сенная лихорадка так же красноречиво заявляла о себе, как его внезапная бодрость, привел меня к конюшне. Внутри вся правая сторона была разделена на четыре стойла, каждое – с выходом в загон. Левая часть конюшни была сквозная, с воротами в противоположных концах, и в этом коридоре, купаясь в запахах сена, овса и лошадиного помета, покоился “мармон” – верх открыт, сиденья, скатанная крыша и длинный капот выбелены пылью и соломенной трухой. Внутри – остатки былых пикников: батарейка от фонарика, пустая бутылка из-под кока-колы, смятые бумажные носовые платочки, бандана, раздавленные кусочки попкорна, крошки картофельных чипсов. За одно из откидных сидений был засунут игрушечный пистолет. Между задними сиденьями и стеклянной перегородкой, исключавшей панибратство между пассажирами и шофером, было столько места, что хоть кадриль танцуй.

– На нем месяц никто не ездил, – сказал Сид. – Если не заведется, не знаю, что мы будем делать.

Но он не выглядел озабоченным. Он определенно ожил – это видно было по лицу, по движениям. Он смотрел на “мармон” взглядом альпиниста, примеряющегося к скале.

Все в этом чудище было анахронистично: ручная воздушная заслонка, стартер – кнопка на полу, зажигание – выключатель, а не замок, капот на петлях, откидывающийся с обеих сторон, хромированная крышка радиатора в виде голой дамочки, наклонившейся в сторону ветра. Сид отвинтил дамочку, засунул в трубку палец и привинтил ее обратно. Поднял капот с одной стороны, нашел масломерный щуп, вытащил, поднял к свету, прищурился, посмотрел и засунул обратно. Ногой опустил складной багажник на подножке, открыл дверь, влез. Бросив в темноту под щитком прищуренный взгляд, открыл заслонку. Я услышал, как он три раза надавил на педаль акселератора.

– Во имя масла, бензина и выхлопного духа, – проговорил он и нажал на стартер.

Подземное перемалывающее тарахтение, тяжелое и хриплое. Мне представились гигантские поршни, пытающиеся двигаться в цилиндрах. Сид снял ногу со стартера, отрегулировал заслонку и опять нажал. Тарахтение возобновилось, упорно шло добрую минуту, потом замедлилось, ослабло. Новая усталая попытка – ррРРР! – и, когда в аккумуляторе уже почти кончился заряд, двигатель кашлянул, пошел было, умолк, опять кашлянул и заработал.

– Ха! – промолвил Сид. Он сидел, нянчился с заслонкой, регулировал подачу воздуха, пока мотор не заговорил с нами ровней, спокойней. Заглянув под поднятый капот, я увидел, что двигатель не двенадцатицилиндровый рядный, как я всегда предполагал, а V-образный шестнадцатицилиндровый. Он бы сгодился и для пожарной машины. При каждом впуске через карбюратор, должно быть, проходила струя бензина толщиной с мой палец. Автомобиль пыхтел голосом знатной вдовствующей особы у Эдит Уортон[124], в котором дуэтом сипели виски и эмфизема. “Доллар-доллар-доллар-доллар-доллар”, – шептал “мармон”.

Я опустил и защелкнул капот.

– Давай теперь откроем ворота с этой стороны, выведем его на травку и обработаем как следует, – сказал Сид. Он выглядел лет на десять моложе, чем на лужайке.

И мы обработали его как следует: сняли рубашки, обувь, носки, закатали брюки и вымели из “мармона” весь мусор, вымыли его, окатили из шланга, прошлись по хромированным частям и стеклу влажной замшей, протерли сиденья, руль, щиток и рукоятку скоростей, протерли даже деревянные спицы колес и два массивных запасных колеса, которые покоились в углублениях на передних крыльях. Потом сели в сверкающий чистотой автомобиль, поднялись по склону и остановились у кухонной двери.

Складной багажник мы опять подняли, а за ним пристроили стул Салли и кушетку Чарити, которые уже были принесены с лужайки в сложенном виде. Когда вошли в кухню, я увидел, что Сид обо всем позаботился заранее. На разделочном столе стояли два пенопластовых термоконтейнера с пивом, безалкогольными напитками и кубиками льда. На полу – два больших термоса с водой, рядом две видавшие виды походные корзины, наполовину уложенные. Кажется, узнаю их, подумалось мне.

– По-моему, те же самые, что мы вешали на старину Чародея тогда еще, до Всемирного потопа.

Быстрый, удивленный взгляд, как будто я вывел его из размышлений на такую далекую тему, что надо переориентироваться.

– Корзины? Вероятно, да, те же. Не помню, чтобы я заказывал другие.

Я чуть было не спросил его, не забыл ли он положить чай, но вовремя опомнился и сказал вместо этого:

– Они, похоже, вечно будут служить.

– Нас они всех переживут.

Он был словно в зарослях терновника. Пока не шевелился, все было благополучно, но при каждом движении он натыкался на шипы. Или иначе: занятый, он забывался, но стоило ему остановиться, он тут же вспоминал.

– Ты бывал потом хоть раз в той Шангри-Ла[125], которую мы нашли?

Опять этот удивленный взгляд искоса.

– Нет.

– Даже соблазна не возникало? Найти опять было бы нетрудно.

– Мы говорили об этом с Чарити раз или два. Решили, что не надо.

– Разумно, пожалуй.

Тупик. Но я не оставил попыток.

– Похоже, на повестке дня у нас стандартный ланговский пикник.

Мне не нужно было ни спрашивать, ни заглядывать в корзины, чтобы знать, каково их содержимое: два гриля в запятнанных холщовых мешках, мешок с ножами, вилками и длинными вилками для поджаривания хлеба, набор закопченных и много раз чищенных чайников, две дюжины металлических тарелок и кружек, пачки пластиковых стаканчиков, бумажные тарелки, салфетки, скатерти, рулон бумажных полотенец. Промеж и вокруг всего этого упакованы дюжины булочек для сэндвичей, пакеты со сладкой кукурузой, баночки с майонезом и горчицей, коробки с крекерами, ломти выдержанного вермонтского чеддера, бутылки с яблочным и клюквенным соком. В холодильнике, готовые отправиться в корзины в последнюю минуту, – миски с незаправленными салатами, морковь и сельдерей, завернутые во влажную ткань, замороженные и теперь оттаивающие кексы “Сара Ли”, сезонные фрукты, какими торгует сейчас “Макчесниз”, но самое главное – центральный элемент этого языческого празднества: бифштексы, не четыре, не пять, а дюжина, огромные куски мраморного мяса в два дюйма толщиной, одного с избытком хватит троим дюжим дровосекам. Бифштексы на роту солдат, а объедков будет на всех ротных собак.