Брак с Медузой - Теодор Гамильтон Старджон

– Не бойся, – прошептала она Мэри-Лу, – это не злая темнота!

Она шла вперед – лишь раз обернулась, но ласковый свет фар фургона и грузовика ее успокоил. Шерон перешагнула границу света и нырнула в бархатную тьму, такую глубокую и темную, что, казалось, она поглощала не только свет, но и звук.

– Вот тут противный Билли нас не найдет! – объяснила она Мэри-Лу.

На дороге Женни говорила Тони:

– Я не устала, милый. Расстроилась немного, но не устала. В самом деле, давай поскорее доберемся до дома и покончим с этим.

– Действительно. Может, заедем в какую-нибудь забегаловку и выпьем по чашке кофе, когда ребята уснут.

– Я бы так не рисковала, – решительно ответила Женни. – Они тихие, только когда спят, а за несколько часов тишины я готова и целый день не есть!

– Тоже верно, дорогая, – ответил Тони. – Значит, поехали. Следующая остановка – в новом доме!

Позже, в грузовике, Линда сонно спросила:

– Папа, а разве сейчас не очередь Шерон ехать в кабине?

И Тони, вглядываясь в покрытое трещинами зеркало заднего вида, рассеянно ответил:

– Хм… Шерон? Ну, она, похоже, все проспала.

А Билли в фургоне спросил:

– Мам, а где Шерон?

И Женни ответила:

– Ш-ш-ш, малыш уснул! И ты спи. Шерон едет в кабине с папой.

А Шерон в это время стояла на краю дороги и вертела головой в поисках огней. Но огней больше не было – лишь с ночного неба, из прогалов между быстро бегущими облаками, поглядывали на нее звезды. Шерон поворачивалась то туда, то сюда, пока не потеряла из виду дорогу – и не потерялась сама.

– Нечего бояться, это добрая темнота! – сказала она кукле дрожащим голосом.

И осторожно зашагала вперед, в доброй (пожалуйста, пусть она будет доброй!) темноте, на звук журчащего где-то вдалеке ручья.

Когда Гарлик уснул, сконструированная им машина представляла собой странное сочетание элементов: глаз образованного землянина подметил бы в ней и притягательную симметрию, и сложность, и видимую бесполезность (не так ли генератор переменных частот покажется бесполезным взгляду мудрейшего из бушменов или дикаря с Мэдисон-авеню?). Но, когда Гарлик проснулся, ему предстала иная картина.

Совсем иная.

То, что создал Гарлик, по сути являлось приемником, однако принимал он не что-либо материальное. Скорее, это был приемник и усилитель определенных «частот» в «спектре мысленных волн» – оба термина, разумеется, сугубо условны и приблизительны. Первый приемник, созданный Гарликом, преобразовал полученную информацию в действие и с помощью образцов металлов, которыми также снабдил его Гарлик, создал вторую, намного более эффективную машину. Та, в свою очередь, построила третий приемник-манипулятор, намного мощнее предыдущего. Используя доступные им материалы, одни машины создавали другие – с более широкими возможностями, те обшаривали окружающее пространство и добывали материалы, прежде недоступные, они шли на постройку новых, еще более мощных машин, каждая с особой специализацией… и так до бесконечности.

Гарлик неохотно вынырнул из сна, где сидел на аккуратной стопке женской одежды, глянцево-черной, алой и кружевно-белой, и слышал: «Привет, красавчик!» Он не убежал – о нет, не стал убегать; и женщина смело двинулась из воды ему навстречу. Она вышла уже по пояс, капли воды сверкали на ее теле, она улыбнулась Гарлику… но тут он проснулся – посреди фантастического города, гудящего, гремящего и клацающего. Вокруг него, ряд за рядом, возвышались огромные слепые махины, и каждая выплевывала из себя новые, одну другой чуднее: что-то вроде танков с длинными змеиными шеями и маленькими головками, увенчанными дюжиной рогов; серебристые шары десяти футов в диаметре, быстро и бесшумно, словно во сне, снующие в воздухе; низкие, широкие, массивные устройства, что ползли по земле, точно улитки, сами себе прокладывая дорогу, и испускали странные лучи – не света, ибо на дальнем своем конце лучи обрывались, словно отрезанные невидимой стеной, а когда этот странный «свет» скользил по окрестным скалам, скалы дрожали и крушились под ним, и что-то отделялось от них и летело в снопе «света» к машине, и вдоль гладких серебристых боков ее собирались сгустки каменной пыли.

Гарлик проснулся, заморгал и тупо уставился на все эти чудеса. Лишь несколько минут спустя понял, где он находится: на вершине земляного столпа футов десяти в диаметре и, должно быть, футов тридцати высотой. Земля на сотни ярдов вокруг была выкопана и… использована. На краю маленького плато стояло что-то вроде подноса с куполообразной крышкой: едва взгляд Гарлика упал на нее, крышка открылась, и с подноса к Гарлику скользнула тарелка с чем-то вроде горячей каши. Гарлик взял ее обеими руками, понюхал. Попробовал, пожал плечами, что-то проворчал, поднес ко рту и мигом вылизал тарелку, помогая себе пальцами.

Сначала он не ощущал ничего, кроме приятного тепла в животе. Однако дальше ощутил что-то странное, а потом и пугающее. Схватился за живот, резко сел, уставившись на свои ноги, которые вдруг потеряли чувствительность и перестали ему повиноваться. Окинул затуманенным взором окружающий хаос – и увидел, что к нему приближается огромная машина на бесчисленных тоненьких ножках с корпусом вроде черепашьего панциря, должно быть, футов двенадцати в диаметре. Приподнявшись «на цыпочки», машина перешагнула через земляной столп, где томился Гарлик, нависла над ним и начала опускаться, будто огромный колпачок для тушения свечи. Говорить Гарлик уже не мог, сидеть тоже: он упал на спину и лежал неподвижно, беспомощный, разевая рот в беззвучном крике…

Когда машина, подбрюшье которой ощетинилось десятками изощренных манипуляторов, закрыла его полностью, ужас Гарлика вдруг сменился уверенностью и радостным предвкушением. Он ощущал себя сильным как никогда (в этом и был смысл – чтобы объект ощущал себя сильным, ни в коем случае не будучи таковым), и, пожалуй, испытывал покой – или что-то очень близкое к покою. Откуда-то он знал: бояться нечего, ему просто сделают небольшую операцию – а потом станет хорошо, о, так хорошо!

Кто послал меня к Массони, а Массони ко мне, Гвидо? Неужто вся жизнь моя и все, что в ней – потери и радости, голод и усталость, ярость, надежда и боль, – все было лишь для того, чтобы привести меня к Массони, а Массони ко мне? Кто изогнул его путь, его дела так, что они пересеклись с моим путем, с тем, что совершил я?

Почему не стал он таким же полицейским, как все прочие – те, что идут от преступления вперед, к задержанию преступника, а не назад и назад, вплоть до дня его появления на свет? Он ищет и ищет, вынюхивает мои остывшие следы: отсюда до Анконы, от Анконы до Виллафрески, и дальше, и дальше, вплоть до дома Панзони, пастуха с Корфу. Он ничего там не найдет: дома давно нет, Панзони мертв, овец зарезали, следы остыли. Но и ничего не найдя, он стремится еще дальше в прошлое – видит меня совсем крохой, в одном приюте, в другом, и наконец в руинах разрушенного бомбежкой дома в Анцио, где нашли меня: я лежал там, среди развалин, и насвистывал.