Счастливый брак - Рафаэль Иглесиас

— Ты мое ходячее недоразумение, — вздохнула Маргарет, принимая на руки сына, взлохмаченного, с грязным пятном на шее.

Грег прижался к ней, обвив пухлыми ручками ее шею, и с облегчением закрыл глаза.

— Не хочешь в ванну, малыш? Ничего страшного, обойдемся без ванны, — шептала она, целуя его вспотевший лобик.

Няня попрощалась и ушла. Маргарет и Грег устроились на диване под его любимым желтым одеялом, один край которого уже протерся. Это грозило тем, что через несколько месяцев одеяло можно будет выбрасывать. Маргарет предусмотрительно купила второе точно такое же, чтобы постепенно заменить им первое, когда оно окончательно придет в негодность. Грег соглашался на новое при условии, что у него не будут отнимать старое. В результате он целиком оказался спрятанным в палатке из двух желтых одеял, которая сладко пахла теплом его уже почти двухлетнего тельца, снаружи торчала только макушка.

Энрике опустился в кресло и наблюдал за ними, обдумывая, когда лучше сказать, что он хочет развода. Их следующая встреча с Гольдфарбом должна была состояться через неделю. Впечатления от сегодняшнего сеанса были настолько неприятными, что Энрике не хотел повторения. Он до сих пор не попросил у нее прощения и не сказал, что любит, — с искренностью и уверенностью, как она того заслуживала. «Ну конечно, я люблю Маргарет», — скулил он перед Гольдфарбом. «Я же на ней женился», — предложил он в качестве доказательства. Прокручивая в голове этот главный момент их сеанса и вместе с тем наблюдая, как Маргарет укачивает его сына, он содрогнулся от ужаса перед собственной жестокостью. Ну хорошо, думал он, глядя на мать и дитя, смогу ли я это сделать? Неужели я действительно способен так с ними поступить?

Таков был стереотип, характерный для его социальной прослойки и эпохи, Нью-Йорк 1983 года: несчастливый брак для ребенка хуже, чем развод. Большинство его друзей, в том числе единоутробные брат и сестра, Лео и Ребекка, росли в разведенных семьях. Хотя все они были несчастными невротиками, многие оказывались гораздо более вменяемыми, чем Энрике: он представлял собой продукт полного противоречий, но еще не распавшегося брака. Несомненно, Энрике будет лучше, если он разведется. Выслушав отвергнутую Маргарет, он пришел к выводу, что так будет лучше и для нее. Правда всегда лучше лжи — такова была мантра поколения, пережившего правление Никсона. Энрике чувствовал, что он не нравится Маргарет, а она — что Энрике не любит ее. Вне зависимости от их претензий друг к другу напрашивался вывод: они не должны быть вместе. Если я прав и она слишком сильно меня контролирует, то ей нужен мужчина, который бы против этого не возражал. А если она права и я не умею быть с ней счастливым, значит, ей нужен мужчина, который сумеет. В конце концов, кто прав и кто виноват в оценке доказательств, к приговору отношения не имеет.

— Он спит, — заметил Энрике, увидев, как сомкнулись веки Грегори. Его грудь под желтым одеялом поднималась и опускалась медленно и равномерно.

— Я знаю, — ответила Маргарет.

— Скоро его уже надо будет укладывать. Может, ему лучше пока не спать?

Маргарет, нахмурившись, передернула плечами, будто хотела сказать: «Какая разница? Мир все равно рушится».

— Мне нужно в туалет, — вдруг объявила она.

— Дай его мне.

Она с сомнением посмотрела на него и предупредила:

— Только не буди.

— Разумеется, я не стану его будить, — ответил он противным тоном.

Она осторожно встала. Грег на мгновение открыл глаза и что-то жалобно пропищал. Поворковав над ним и поцеловав его в лоб, Маргарет опустила сына на колени Энрике. Грег положил горячую головку на сгиб отцовской руки и снова провалился в сон.

Маргарет остановилась. Увидев, что ее малыш мирно спит на руках отца, она одобрительно улыбнулась этому единению — но только ему.

— Заказать какую-нибудь еду? — спросил Энрике.

— Китайскую, — ответила она и вышла.

Энрике посмотрел в окно. Хотя они жили на Десятой улице, в одном квартале к северу от старой квартиры Маргарет, с их одиннадцатого этажа открывался вид на Девятую улицу. Он уже не помнил, как когда-то нервно кружил среди этих деревьев, убивая время перед Обедом для Сироток. Лишенный всяких воспоминаний, он смотрел на те же ветки, которые колыхались на легком ветру, вдыхал сладкий аромат своего сына, а сам в этот момент представлял себя в машине Салли: в бордовом БМВ с откидным верхом они выезжают на бульвар Сансет, светлые волосы Салли развеваются у его плеча. «Кого, черт возьми, я пытаюсь обмануть?» — подумал он.

Он обсудил свое решение с Портером, и только с ним. Кроме Портера, о романе Энрике знал лишь его брат, который напропалую изменял жене, так что просить у него совета было бессмысленно. Портер не дал никакого совета. Он только вздыхал и жаловался на собственный брак, в котором тоже все вращалось во-круг ребенка и не было секса.

Два дня спустя Энрике позвонил Салли в Санта-Монику и сказал, что любит ее, что она идеально ему подходит, но он совершил ошибку. У них с Маргарет есть сын, и хотя он не любит жену и уже никогда не полюбит, он убежден: если он уйдет, то сделает хуже всем — себе, Маргарет, Грегори.

Салли, разумеется, пыталась возражать, но была обезоружена полным отсутствием сопротивления со стороны Энрике. Он соглашался с тем, что несчастен и будет несчастен до конца своих дней. Он соглашался, что для Маргарет в конечном итоге будет лучше, если он оставит ее. Он даже допускал, что, возможно, для Грегори тоже будет лучше, если они разведутся. «Я просто не могу этого сделать» — вот единственное объяснение, которого она от него добилась, и это было истинной правдой.

После по меньшей мере недели ежедневных мучительных, болезненных телефонных разговоров Салли наконец сдалась. Конечно, она страдала, но за все это время он ни разу не утешил ее, рассказывая, каким несчастным он себя чувствует из-за окончания их романа. После нескольких неискренних сеансов у психотерапевта Энрике объявил Маргарет и Гольдфарбу, что переходит к индивидуальной психотерапии: у него есть проблемы, которые он должен решить, чтобы наладить свою семейную жизнь. Он не считал, что это неправда или по большей части неправда. Он был недоволен каждым аспектом своей жизни. Он чувствовал себя совершенно несчастным, и брак явно не был единственной тому причиной. Они с Маргарет договорились, что будут проводить вдвоем тот час, который был отведен для психотерапии: так они смогут регулярно бывать друг с другом — в оазисе интимности посреди их суматошной жизни. Они решили, что няня будет приходить во вторник вечером, чтобы они могли побыть наедине. И в целом их отношения, в частности сексуальные, стали значительно теплее, хотя по-прежнему были лишены страсти.

Он начал посещать собственного психотерапевта — единственное облегчение в его тайной скорби о том, чем он пожертвовал. Он не рассказал об измене никому, кроме нового врача, и взял честное слово с Портера и своего брата, что они будут молчать. Горечь потери омрачала его жизнь еще весь последующий год. Каждый день в 8.30 он плелся в офис и возвращался в пять часов, каждый день туда и обратно в глухом эхе собственных шагов, в полном отчаянии, с головой, ноющей от тоски, и сердцем, пульсирующим от боли. Он был уверен, что обречен жить без любви, без надежды на любовь всю оставшуюся жизнь.