Загадка Скапа-Флоу - Александр Корганов

– Если хочешь, можешь работать у меня в качестве заведующего бюро, – предложил он. – Разумеется, без содержания. Но если появится заработок, то мы будем вести дело на паях.

Я согласился.

Бюро находилось на Айзенбанштрассе. Маленькая, пустая комната с двумя столами, пятью стульями и вывеской на двери: «Эрнст Хинкельхаус, юрисконсульт». Это было все.

В течение следующих восьми дней я регулярно, каждое утро, отправлялся туда с пакетом бутербродов в сумке, а вечером возвращался домой. И за все эти дни я никого, кроме самого Хинкельхауса, в бюро так и не увидел.

Мы подолгу обсуждали это горестное время и недееспособность правительства, которое позволило народному хозяйству придти в упадок. Эти споры были очень интересны, но если дела пошли бы так и далее, то моя доля дохода в конце месяца составила бы точно половину от Ничего.

Хинкельхаус решился, наконец, для поиска клиентов отправиться по судам. Я же должен был дежурить в бюро. Таким образом, я остался один и подолгу смотрел наружу на серую улицу, на кровли крыш у железнодорожной насыпи, и ждал. Но клиенты не приходили.

Спустя восемь дней юридическая консультация закрылась. Навсегда.

Я снова оказался не у дел. Теперь оставался только один путь: на биржу труда.

Утром я отправлялся к старому жилому дому бедноты в Георгенринге.

В серой и грязной комнате ожидания уже сидели несколько людей. Они выглядели изнуренными, совершенно изношенными, как будто нужда полностью выела их изнутри, и от них осталась только оболочка. Каждый раз, когда раздавался звонок, вставал один из них и исчезал за дверью с молочными стеклами.

Наконец пришел мой черед. Я одернул свой костюм и вошел. За барьером сидел и писал мужичонка с жидкими седыми волосами. Усталым, притупленным взглядом он посмотрел на меня поверх стекол очков:

– Имя. Профессия. Дата рождения.

Его перо скрипело, и зеленый нарукавник медленно полз вслед за ним по бумаге.

– Почему Вы явились только теперь?

– Потому что сначала я пытался найти работу сам.

– Ну да, – сказал он и протянул мне регистрационное удостоверение безработного. – Первое денежное пособие – через три недели на Геллертштрассе.

– А как быть до тех пор? – спросил я покорно.

Но он уже нажимал на кнопку звонка для вызова следующего посетителя.

В середине марта я отправился за пособием на Геллертштрассе. Хотя я и пришел туда пораньше, к восьми часам утра, но застал там уже многих других посетителей.

Очередь, как длинная серая змея, маленькими толчками медленно продвигалась вперед.

«Рум-бум.» – гремит штемпель в окошечке. – Очередной готов, и все смещаются на шаг вперед. «Рум-бум. Рум-бум.» – два шага. Очередь перемещается ритмично, напоминая процессию нищеты. Ритмично, в такт ударам литавр нужды.

Подошла моя очередь. Все произошло так же быстро. Я спрятал деньги и быстро вышел. К этому времени очередь стала еще длиннее. Притупленные взгляды, безысходность, затхлый запах бедности. И постоянное «рум-бум. рум-бум.», которое действует так удручающе.

Я вышел на улицу. Идти было некуда. Я остался на самой нижней ступеньке жизни. Почему? Как это зависело от меня самого?

Годы пребывания на морских судах никак не похожи на жизнь, как сыр в масле. И теперь, когда я пробился, наконец, через все препоны, земля стала уходить из-под моих ног. В свои двадцать четыре года я был обездолен и опустошен.

Почему? Каждый, кого ни спроси, пожимал плечами: «Да, мой дорогой, нет никакой работы, такова жизнь!» Черт побери! Почему эти, там наверху, министры, партийные бонзы, чиновники, ничего не делали, чтобы все изменить?! Как они могли спать спокойно, если здесь молодой человек, здоровый и сильный, нуждается в работе. жаждет работы! И при этом истлевает от безделья, как гнилая солома!

Жалкая подачка, которую они бросали нам, спасала только от голодной смерти. Да и ее то давали вынужденно, так как страшились нашего отчаяния. И при этом безнравственно обволакивали нищенские гроши лживыми статьями своих газет, которые были переполнены прекрасными оборотами речи и социальным сочувствием. Ах, эти господа, они лишь катились накатанной дорогой своих предвыборных изречений: «Живи сам и позволяй жить другим»! Но действительность лишила их громкие фразы мишуры. Мы здесь, внизу, видели жизнь такой, какой она была на самом деле. «Живи сам и позволяй умирать другим!» – вот что было их настоящим девизом!

Меня охватила лютая ненависть к этому лживому безразличию. И в эти дни я стал членом национал-социалистского движения.

[ 88 Hundsgrun – буквально: собачья зелень (нем.).]

Я заявил о своем желании вступить в организацию добровольной трудовой повинности.

Чтобы действовать наверняка, я написал одновременно в несколько трудовых лагерей. Но все они отклонили мою просьбу. Дескать, я уже недостаточно молод в свои двадцать четыре года.

Только Лампрехт, руководитель лагеря в Фогтсберге, согласился взять меня. «Если Вы согласны начать рядовым добровольцем, – писал он, – то можете прибыть».

Через три дня я выехал. Дорога была скучной. Одна получасовая стоянка в Плауене. Я шел по маленькому городу с неровной булыжной мостовой и белыми домами ремесленников. Было жарко и пыльно. Конец августа, лето шло к закату, листва деревьев начала желтеть.

Я ощущал ущербность предстоящей жизни. Если бы речь шла о море, я был бы рад, а сейчас радоваться было нечему. Понятно, что любая активная деятельность лучше, чем гнилое прозябание в безделье. Но все же я душой и телом уже был моряком, а моряк на суше чувствует себя как утка на берегу.

В саду одной из вилл сидела девушка, белокурая и вся в белом. Я смотрел на нее, и горько осознавал, что меня от нее отделяет гораздо большее, чем решетка палисадника.

Решение созрело мгновенно. Я зашел в цветочный магазин, купил розы и отправился прямиком в палисадник, в котором сидела девушка.

Когда я открыл кованую железную дверь, она звякнула. Девушка подняла на меня глаза. Я подошел к ней прямо через газон, протянул ей букет, наклонился и поцеловал ее.

От удивления у нее открылся рот, но она ничего не сказала. А я постоял еще мгновение, затем повернулся, вышел и не оглядываясь быстро пошел вниз по улице, к вокзалу. На этом мое пребывание в Плауене окончилось. Поезд двинулся дальше, и во второй половине дня я прибыл в Ольсниц.

Трудовой лагерь был размещен в замке, высоко над городком. Ранее это строение служило женской тюрьмой. Окна были еще зарешечены, и камеры внутри напоминали ячейки в улье.

Посыльный проводил меня к руководителю лагеря. Мы шли через множество дверей по железному настилу, который дребезжал под нашими ногами. Посыльный постучал и открыл дверь. Навстречу нам поднялся руководитель лагеря.