Ослиная Шура - Александр Холин

Робик решил раскрутить Катюшу на денежно-биржевую игру – риск меньше, а бабки хорошие, но она пока что не реагировала. Что тут поделаешь? Всё-таки у Робика на это были свои соображения: не существует женщины, какую нельзя уговорить, есть только не умеющие уговаривать. Поэтому он пока затаился и ожидал, когда наступит его игра, которая обещала оказаться особой. Такое ожиданье зажигало, увлекало, требовало жертвенных мук и наполняло всё существо адреналином.

Именно жертвой, то есть жертвенной мукой была для него сегодняшняя поездка в столицу. Катерина со вкусом отсыпалась перед будущими приключениями, и Робик завистливо смотрел на неё. Безмятежный сон девушки, где она, несомненно, весело гуляла по Москвабаду, не обращая внимания на заполнивших столичные улицы и переулки многочисленных «мусульманцев». Почему-то у Катерины они всегда пользовались особым вниманием. Это у ревнивого Роберта вызывало интуитивное чувство зависти, захлёстывающее здравый разум.

Катерина, конечно, знала во что превратился древний русский город стараниями новых русских демократов, не успевших продать заграничным купцам разве что Московский Кремль, и то только потому, что такую махину быстро не разобрать по кирпичику и не вывезти тайком под видом реставрационных работ.

Однако Катюша не знала, что погоняло в местах не столь отдалённых, у Робика было особенное – Шака.

Это случилось давным-давно, чуть ли не до исторического материализма. Роберт, как миллионы таких же искателей счастья, отправился покорять столицу, бывшую тогда ещё обыкновенной Москвой. Что ни говори, а Москва слезам не верит – видимо, так было и так будет впредь. В общем, не пригодились Роберту начальные мошеннические навыки и его устроили аж на три зимы подумать, как пойти на свободу с чистой совестью, а заодно и закончить мошеннические университеты.

Посетившая его государственная уголовная проблема должна была кончиться на ту пору довольно-таки удобно: оставшийся последних пару лет от продиктованного прокурором срока провести на «вольном поселении». Вольным оно называлось, как водится, визуально, но по сравнению с зоной это было возвращение к жизни.

Роберту, то есть Шаке повезло ещё и в том, что его на поселении взяли в «семью», поэтому некоторые вольности сходили запросто с рук, и даже можно было «качать права». Всё бы хорошо, но рогатый на то и рогатый, чтобы следить за непокоем, особенно на российских зонах. Робик с детства страдал перманентной клептоманией и ничего не мог с этим поделать. Тем более такой выпендрёж среди заключённых болезнью не считался. Здесь всё называлось гораздо проще – крысятничеством.

Застуканного на месте обшаривания тумбочки воришку опускали на какое-то время лицом в унитаз и отпускали. Конечно не из зоны, не из поселения и даже не из жизни. На всё это не стоило бы обращать внимания, если бы Роберта как-то раз самого не застукали. Поскольку он принадлежал к «семье», сразу его опускать не решились, зато тут же окрестили Шакой, то бишь Шакалом.

Впереди ожидалась серьёзная разборка и, пока не поздно, надо было уходить из поселения насовсем. Что ожидается, если поймают, Шака не думал, да и некогда было. А выбирать не приходилось: здесь самый центровой закон – люпус люпус эст.[83]Или «люпус люпуса съест». Как ни говори, получается одно и то же. Пришлось срочно срываться по тундре, по железной дороге…

Шака без особых проблем добрался до Сыктывкара и без тех же проблем свалил в Одессу. Но путь лежал опять же через Москву. Казалось, этот город наши предки затем и отстроили, чтобы мимо никто не проезжал. Попавшаяся в вагоне-ресторане попутчица оказалась тоже москвичкой и была довольно ласковой, но очень уж ласковой. К таким ласкам Шака с давних пор чувствовал патологическое отвращение.

Пришлось с попутчицей на несколько дней в Москве зависнуть. Женечка, так звали москвичку, была очень довольна добычей и уже распоряжалась послушным Робертом, как собственным агнцем, который скоро сам согласится на заклание. Первым делом Женька решила закрепить разгорающийся роман в «Метле» на Арбате, где всегда можно просто посидеть, да и Робик к тому же любил шикануть иногда. Правда, он ещё не успел обзавестись хоть какими-нибудь деньгами, но Женечка оказалась не жадной девочкой.

В эту ночь посетителей вовсю ублажал маэстро Шафутинский – благо в «Метелицу» бедные не ходят. Но угораздило же его исполнить песню «Еврейского портного», которую Шака помнил с тех времён, когда его в Одессе ещё Рэбеком звали. Жуткая ностальгия по безвозвратному детству захлестнула сознание. И после пятого стакана Шака уже попытался подвывать в унисон певцу: «…Нитка, бархат, да иголки – вот и все дела, да ещё Талмуд на полке, так бы жизнь шла и шла, фэйгалэ моя…».

Но «фэйгалэ» восприняла эту выходку по-своему: запел? завыл? – значит, пора домой, а то глядишь, кроме как спеть, уже скоро ничего не сможет. Женечка утащила Роберта в свою норку, и тому пришлось отдуваться за стремление повыть, а заодно вспомнить что-то родное, еврейское.

Роберт честно пытался отработать пропитые деньги, потом прямо-таки провалился в сон, но ненадолго. За окном уже маячил рассвет. Роберт выбрался из-под Женечкиной руки с брезгливым чувством опустошённости и ещё чего-то очень-очень мерзкого. Он подошёл к окну. Город в этот час был таким же отвратительным и туманным. Откуда-то в полупустой голове стали возникать строки, свалившиеся из какого-то другого потустороннего мира:

Проснулся в похмельном ознобе —

чего не бывает по пьянке?

Без мысли, без чувства, без злобы.

А рядом немытая самка.

Противное утро сырое,

и редкие спины прохожих,

и в этом похмельном ознобе

Москва на Москву не похожа…

А действительно, откуда это? не хватало ещё стишками увлечься. Совсем крыша съехала после российских лагерей! Но сознание вернулось, наконец, из-под лунных империй и никогда больше не допускало никакого стихоплётства.

Робик взглянул на Женечку. Та расползлась по всей кровати, как лужа пролитого шампанского. Хватит этой козе внимание уделять: хорошенького понемножку. Приняв грандиозное решение, пришлось оставить Женечку досматривать волшебные сны. Шака пошарил в письменном столе, в шкафу для одежды, а заодно подхватил золотые цацки из шкатулки на трюмо и, печально вздохнув, исчез в утреннем мареве. Женщина тоже должна платить за любовь и за здоровье, на неё потраченное. Как же иначе?

Благополучно ретировавшись, Шака добрался до Киевского вокзала, купил билет до Одессы и, поскольку оставалось ещё несколько часов до отправления, решил спрятаться куда-нибудь, чтоб не слишком привлекать внимание окружающих. Для этого очень подходил ночной вокзальный ресторан, где патрульные милицейские наряды искать кого-то и спрашивать документы не будут.

Ресторан оказался пустым, лишь за одним только столиком сидел ранний или ещё вечерний посетитель. Он оценивающе взглянул на Шаку и приветливо помахал рукой. Роберт удивился такой фамильярности, но всё-таки подошёл.