Экскалибур - Бернард Корнуэлл

— Когда воин гибнет в бою, — промолвил он, — он отправляется в блаженную небесную обитель. Но чтобы попасть в тот роскошный пиршественный зал, должно ему умереть стоя, с мечом в руке, с раной в груди, не в спине. — Элла помолчал, а когда заговорил снова, голос его заметно смягчился. — Ты ничего мне не должен, сын мой, но доброе дело сделаешь ты, коли подаришь мне место в том пиршественном зале.

— О король, — начал я, но Элла перебил меня в четвертый раз.

— Хотел бы я покоиться здесь, — продолжал он, как если бы я не сказал ни слова, — ногами на север и с мечом в руке. Ничего больше я от тебя не попрошу. — Элла обернулся к своим людям, и я заметил, что он еле стоит на ногах. Верно, ранен и впрямь серьезно, да только под громадным медвежьим плащом разве разглядишь? — Хротгар! — крикнул он одному из копейщиков. — Отдай моему сыну копье. — Высокий молодой сакс вышел из щитового строя и послушно протянул мне свое оружие. — Возьми! — крикнул мне Элла, и я послушался. Хротгар опасливо зыркнул на меня и поспешно вернулся к товарищам.

Элла на мгновение прикрыл глаза, его суровое лицо исказилось. Под слоем грязи и пота он был бледен как полотно; он вдруг стиснул зубы — накатил очередной приступ боли, но он не издал ни звука и даже попытался улыбнуться, шагнув вперед обнять меня. Король навалился всей своей тяжестью мне на плечи; я слышал, как дыхание хрипло клокочет в горле.

— Думается, ты лучший из моих сыновей, — шепнул он мне на ухо. — А теперь подари мне дар. Дай мне хорошую смерть, Дерфель, ибо охота мне отправиться в пиршественный зал для настоящих воинов. — Элла тяжело шагнул назад, оперся о меч, с трудом распутал кожаные завязки мехового плаща. Плащ соскользнул наземь, и я увидел, что весь левый бок короля залит кровью. Его ткнули копьем под нагрудник, а второй удар пришелся высоко в плечо, так что левая рука висела бессильно, и для того, чтобы расстегнуть кожаные ремни нагрудника у пояса и на плечах, Элле пришлось пустить в ход искалеченную правую руку. Он неловко возился с пряжками, но когда я попытался было помочь ему, он только отмахнулся. — Я упрощаю тебе работу, — промолвил он, — но когда я буду мертв, надень нагрудник обратно. В пиршественном зале доспехи мне пригодятся; ужо подерусь там всласть. Хорошо там: сражения, пиры и… — Он умолк на полуслове: вновь накатила невыносимая боль. Элла скрипнул зубами, застонал, выпрямился, взглянул мне в лицо. — А теперь убей меня, — приказал он.

— Я не могу тебя убить, — отозвался я, но в памяти вдруг всплыло пророчество моей безумной матери: Эллу убьет сын Эллы.

— Тогда тебя убью я, — объявил он и неловко замахнулся на меня мечом. Я увернулся от удара, Элла рванулся следом, споткнулся и чуть не упал. Он остановился, хватая ртом воздух и не сводя с меня глаз. — Ради твоей матери, Дерфель, — взмолился он, — или ты оставишь меня умирать на земле, точно пса? Неужто ты мне откажешь? — Король вновь занес меч, и на сей раз напряжение оказалось ему не по силам, и он зашатался, на глазах у него выступили слезы, и я понял: то, как именно он примет смерть, для Эллы и впрямь важно, более чем важно. Король заставил себя выпрямиться и, поднатужившись, поднял меч. На левом боку проступила свежая кровь, взор потускнел; глядя мне прямо в лицо, глаза в глаза, он в последний раз шагнул вперед и сделал слабый выпад, целя мне в живот.

Прости меня, Господи, но я ударил — ударил копьем снизу вверх. Я вложил в удар всю свою силу и всю свою тяжесть, и массивное острие приняло на себя вес падающего тела и удержало его в прямом положении, и пробило ребра, и вошло глубоко в сердце. Элла содрогнулся, в лице его проступила мрачная решимость, и на краткое мгновение мне почудилось, что он пытается поднять меч для последнего удара, но тут же я понял: он просто хочет убедиться, что раненая правая рука крепко вцепилась в рукоять меча. А затем он упал — но умер еще до того, как коснулся земли, а меч свой, иззубренный, окровавленный меч, он по-прежнему сжимал в руке мертвой хваткой. Над саксонским строем пронесся стон. Многие плакали.

— Дерфель? — окликнула меня Игрейна. — Дерфель!

— Госпожа?

— Ты задремал, — упрекнула она.

— Это все старость, милая госпожа, — отозвался я, — просто старость.

— Итак, Элла погиб в битве, — гнула свое она, — а Ланселот?

— Все в свой срок, — твердо объявил я.

— Расскажи сейчас! — настаивала она.

— Я же сказал, госпожа, все в свой срок, — повторил я. — Терпеть не могу историй, в которых конец опережает начало.

На миг мне показалось было, что Игрейна просто так не отступится, но она лишь вздохнула, раздосадованная моим упрямством, и перешла к следующему неотвеченному вопросу по списку:

— А что сталось с саксонским защитником, Лиовой?

— Он умер, — отозвался я. — Умер ужасной смертью.

— Славно! — обрадовалась она. В глазах ее вспыхнул живой интерес. — Расскажи!

— От недуга, госпожа. В паху у него образовалась опухоль, так что и не сесть, и не лечь, и даже стоять ему было мучительно больно. Лиова худел на глазах и наконец умер, весь в поту и в ознобе. Так нам рассказывали.

— Значит, Лиова вовсе не погиб при Минидд Баддоне? — вознегодовала Игрейна.

— Он бежал вместе с Кердиком.

Игрейна недовольно пожала плечами, как если бы, упустив саксонского защитника, мы не оправдали ее надежд.

— Но барды… — промолвила она, и я застонал, ибо всякий раз, когда моя королева упоминает про бардов, я знаю, что мне вот-вот предъявят их версию событий, каковую Игрейна неизменно предпочитает моей, хотя история создавалась у меня на глазах, а барды в ту пору еще и на свет-то не родились. — Барды, — повторила королева твердо, пропустив мимо ушей мой протестующий стон, — все сходятся на том, что битва Кунегласа с Лиовой длилась почти все утро, и Кунеглас сразил шестерых поединщиков, прежде чем ему нанесли предательский удар сзади.

— Слыхал я эти песни, — сдержанно проговорил я.

— И что же? — сверкнула глазами она. Кунеглас приходился дедом ее мужу, и на карту была поставлена фамильная гордость. — Что ты на это скажешь?

— Я там был, госпожа, — просто сказал я.

— У тебя стариковская память, Дерфель, — недовольно буркнула она.

Не сомневаюсь, что когда Дафидд, судейский писарь, что перекладывает мои пергаменты на язык бриттов, дойдет до рассказа о гибели Кунегласа, он перекроит его, подстраиваясь под вкусы моей госпожи. Почему бы, собственно, и нет? Кунеглас был героем, и нет в том дурного, если в историю он войдет как великий воин, хотя на самом-то деле солдат из него был никудышный. Кунеглас был достойным человеком — разумным и мудрым не по годам, но не из тех, в ком взыграет сердце, стоит сжать в руке древко копья. Его смерть явилась трагедией Минидд Баддона, но трагедии этой в опьянении победы никто особо не оценил. Мы предали его огню прямо там, на поле битвы, и погребальный костер пылал три дня и три ночи, а на рассвете последнего дня, когда пламя догорело, остались лишь угли да расплавленные остатки Кунегласова доспеха, мы собрались вокруг кострища и спели Песнь Смерти Верлинна. А еще мы убили два десятка саксонских пленников и послали их души сопроводить Кунегласа с почестями в Иной мир. Помню, я еще подумал, как хорошо для моей милой Диан, что ее дядя прошел по мосту из мечей и теперь составит ей компанию под сенью башен Аннуина.