Ложь - Петр Краснов

Теперь – ничего этого не было. Мимо него, не касаясь его легкими, ангельскими крылами, шла пасхальная заутреня. Точно не слышал он прекрасного пения, и не сливался, как раньше, с радостным волнением молящейся толпы.

Только усталость была в теле. Неудобно было стоять в толпе. Горящие вокруг свечи раздражали. А когда наступил перерыв в службе, и толпа зашевелилась, закопошилась, как раки в берестяной кошелке, люди задвигались и раздались радостные голоса:

– Христос воскресе!

– Воистину воскресе!

Сочные поцелуи закрепляли великое значение сказанного, – Акантов с тоской стал оглядываться. Он боялся увидеть кого-нибудь из знакомых, боялся, что к нему подойдет кто-нибудь, и нужно будет христосоваться. Ему стыдно стало этой общей радости, ликования глубокой, искренней веры. Он боязливо оглянулся и осторожно стал спускаться с крутой каменной лестницы.

На дворе к нему подошел сияющий генерал Атаренко:

– Христос воскресе!.. – и, не дожидаясь ответа Акантова, Атаренко, со щеки на щеку расцеловался.

– Впроч-чем, – вдруг нахмурясь, сказал негромко, но значительно и строго, Атаренко, – может быть, вы, Егор Иванович, не христосуетесь?.. Я слыхал… Вы ма-со-ном стали!.. Никак не хочу этому верить…

Вот с этого и началось.

Раньше Акантов, усталый за день, наслушавшись советского радио, рано ложился в постель, немного читал газету или книгу, и сейчас же засыпал, и спал крепким, солдатским сном.

Со Светлого Воскресенья на понедельник он лег, прочитал два пасхальных рассказа в газете, выругал, по привычке, авторов, что пишут всякую ерунду, плотно закутался в одеяло, и, как всегда, сейчас же заснул.

Сколько времени он спал, Акантов не знал. Но, должно быть, не долго. За белой занавесью глухая стояла ночь. Не угомонившийся Париж шумел в отдалении. Значит, было около полуночи. Акантов услышал сначала тихий и, вместе с тем, пронзительный свист: «С-с-с!». И сейчас же кто-то в ухо сказал негромко: «Мак-бенах…». Сказал гортанным, нечетким голосом, как говорят евреи.

Акантов лежал на спине, вытянувшись по диагонали на короткой койке. Глаза его были закрыты, и, как это и бывает во сне, он не ощущал ни своих рук, ни ног, ни вообще тела: тело его спало… Не спал только мозг.

Он лежал на спине, и перед ним был, значит, потолок, и глаза его были закрыты, а Акантов, между тем, видел совершенно отчетливо спрятанные и тщательно завернутые в тонкую белую бумагу, лежащие в углу комнаты, в ивовой корзине, еще из России привезенной: белый полукруглый кожаный фартук, украшенный золотой масонской звездой, серебряную, неполированную лопаточку, молоток и пару белых мужских рукавиц…

Эти знаки масонского достоинства, и не малого градуса, в который Акантов был возведен перед Пасхой, точно излучали таинственный свет и были видимы незрячими глазами, через стены корзины и бумагу.

Акантов боялся пошевельнуться и открыть глаза.

Он лежал, и вся его жизнь развертывалась перед ним, как лента кинематографа.

Он лежал, не шевелясь, тихо, тихо, застыв в смертельном испуге. Он не только видел, но и обонял, свои знаки масонства. От них шел сладковатый, пресный, удушающий трупный запах.

* * *

Он вспоминал честное лицо генерала Атаренко, который его хорошо знал, и кого так всегда уважал Акантов, и как сказал тот на заутрени: «Вы масоном стали, никак не могу этому поверить»…

В эти ночные часы годы детства и юности проносились перед ним. Корпус и училище. Ни одного взыскания, ни одного часа, проведенного в карцере. Лихой кадет, бравый, «отчетливый» юнкер Акантов. Служба, сначала в Туркестане, потом на Волге. Скромно, бедно, порою скучновато, иногда и тоскливо и тяжело, но как честно служил офицер Акантов. С достоинством относился он к своим обязанностям. Умел внушить разноплеменным, разноязычным, со всей России пришедшим в полк, солдатам любовь к Отечеству, почитание Царя и веру Христову. Приходили дикие, дремучие мужики, разбитные пропойцы рабочие, городской пролетариат, запуганные, растерянные туземцы; уходили лихие стрелки, запасные солдаты…

Он пожал плоды своих трудов в первые годы войны. Без неудач, без поражений дрался его стрелковый полк, и слава и честь были с ним.

Это отошло, отодвинулось, изменилось в тот день, когда Государь отрекся, и не стало Царя на Руси, не стало и царя в голове Русского. Все зашаталось тогда, и, вместо общего, духовного, стало искать только своего, земного: «Дай!.. Даешь!..».

Он вспоминал и годы «белой» борьбы, когда шагал он, с винтовкой на плече, рядовым, а ротой командовал прапорщик. Вспоминал, как создавал заново свой полк, отнимая для солдат белье, шапки и сапоги от населения… Вспомнил и страшные дни их отступления, когда гибли храбрые, спасая трусов. Вспомнил и то, как пьяная казачья конница рубила детей его двенадцатой роты, как застрелился его ротный командир, и как кавказский офицер в пьяном разгуле срубил голову безоружному жидочку, заподозренному в коммунизме, и как появилась на его жизненном пути певица Могилевская, и как убит был доблестный командир батареи Белоцерковский… Все вспомнил: и свадьбы на две недели, и вдов, не знающих, куда девать свое молодое вдовство, и лютую удаль людей, которым нечего было терять, ибо все было уже потеряно. Война вышла из законных норм. Честь и благородство отошли: требовалась только храбрость… И пришла тогда жестокость: «Как они, так будем и мы». Новая «правда» пришла в жизнь, и начались бессудные расстрелы пленных, казни коммунистов, грабеж населения. И стала эта «правда» похожей на ложь…

Разрознены семьи. Родина брошена. Ушли на чужбину, в небытие…

Да… Пожалуй, Лиза накануне отъезда сказала ему горькую правду, и не он учил дочь, но дочь научила его. Все ушло. Ушла и Лиза… Ничего у него не осталось, и пришло вместо всего этого – масонство. Обман… Ложь… Что же дальше, дальше-то что будет?

– Мак-бенах!..

Как нестерпимо жутко было ощущать свое спящее тело и бодрствующий, тревожно думающий, вспоминающий мозг…

Пижурин сказал… Да, так оно и будет: тело будет гнить, а мозг будет отмечать распадение каждой частички тела…

С трепетом осознал пришедшую к нему старость и ее бессилие… Не от нее ли пошел в масоны, ища правду?.. И нашел – ложь!..

Каждую ночь – тихий, вкрадчивый, едкий свист: «Ссссс!» – и повелительный голос:

– Мак-бенах!..

Тело неподвижно, тело спит. Мозг бодрствует. Через закрытые глаза отчетливо видны масонские знаки в корзине. Это совесть напоминает о подчинении некой таинственной силе. Совесть не знает лжи и не хочет ложь признать за правду. В полусознании одуряет запах мертвечины, трупа, идущий от белой кожи передника и рукавиц. И, кажется, что это уже его собственное тело начало гнить.

Совсем недавно было большое масонское собрание. Были собраны братья разных лож, были допущены и «профаны». Один из руководителей великой Ложи Франции читал доклад об угнетении свободы духа.