Ложь - Петр Краснов

Акантов слушал пламенную, захватывающую, сильную речь, произнесенную по всем правилам ораторского искусства. Оратор нарисовал яркую картину насилия духа, кровавых преступлений, совершенных после войны в Западной Европе.

Маститый Венерабль вспомнил всех тех, кто был угнетен. Сытое лицо его лоснилось от возмущения, на круглый живот спускался белый кожаный овальный передник, и золотая звезда на нем, знак разума и знания, излучала свет.

Эти «разум и знание» говорили братьям масонам о казнях в Испании «палача» Примо де Ривера[82]… Но умалчивали о том, что во время начавшейся тогда гражданской войны тысячами истребляли самым жестоким образом монахинь и священников, епископов и верующих мирян… Они не говорили о разоренных и сожженных храмах и монастырях.

«Разум и знание» с масонской звезды упрекали Клемансо[83] за то, что тот, во время войны, предал суду Кайр и Мальви: «Какое удушение духа и свободы слова!»…

«Разум и знание» возмущались фашистами Муссолини за то, что те вливали касторовое масло в глотку своим левым противникам…

Венерабль громил всех тех, кто восставал против демократии и коммунизма. Он называл людей порядка, закона и справедливости «жестокими ретроградами»…

На этом собраний был русский брат, «профан»… Он послал венераблю записку с рядом вопросов. Он, как то должно было сделать русскому, спросил венерабля, почему тот, громя фашистов и Примо де Ривера, громя правительства, добивающиеся порядка и возможности для каждого честного труда, ни слова не сказал о том, что делается в России?.. Почему не упомянул о тысячах епископов, священников и монахов, замученных только за свободное исповедание своей веры в Бога, о миллионах солдат, офицеров, крестьян и рабочих, расстрелянных, умученных голодом и непосильными работами в концентрационных лагерях на крайнем севере? Почему не помянул он имен Ленина и Сталина, неистовствующих в России, имя Бела Куна[84], поработителя Венгрии, залившего ее кровью невинных жертв?.. Вопрос был острый и простой. В эти дни страшная сущность большевизма была раскрыта во всем ее безобразии, и не было тайны в том, что творилось коммунистами во всем свете.

Венерабль прочитал записку, и, сойдя с подиума, блистая масонским передником, со звездою на круглом животе, направился к русскому брату-профану:

– Et bien, mon ami[85], – сказал венерабль, покровительственно кладя руку на плечо профана. Венерабль был выше ростом профана, толще, надутее и важнее. Он всем своим видом показывал свое превосходство над профаном. Его голос был важен и не допускал ни критики, ни возражений. – Ame slave! В вас говорит ваша ame slave, славянская душа, полная гуманного мистицизма. Это все воображение, вера в преувеличенные слухи, никак и ничем не проверенные и не подтвержденные официально. Ведь, во всем том, что вы мне написали, нужны доказательства. Циркуль и треугольник масонского исследования должны раньше все это измерить и исследовать. Да… Мне и другие русские братья говорили об этом явлении… Но… Где же доказательства?.. Где документы?.. Разве есть о том официальные донесения послов и консулов, разве были запросы о том в Палате депутатов или Английском парламенте?.. Этого ничего не было, и то, о чем вы мне написали, так трудно проверить!..

Акантов стоял тогда подле брата-профана. Его голова горела от стыда. «Что же это», – думал он, – «Я пошел в масоны, чтобы спасти Россию от большевиков, а, оказывается, что сами масоны заодно с большевиками, они покрывают их преступления и жестокости»…

Бессонный мозг работал. Все оказывается ложь. Все та же наглая жидовская ложь!

Да как же он сам-то не понимал этого? Где истина? Истина в Евангелии, истина в Христе. А масонство против Христа и против Бога. И надо уйти из масонства… Уйти!..

Но, как уйти?.. На обнаженном мече и Библии клялся он. Если изменить этой клятве, душа предается вечному проклятию, а тело – смерти…

Душа предается вечному проклятию… Но, ведь, это ложь… Ложь!.. Души же нет! Есть только тело, а тело?..

– Мак-бенах!..

Эти бессонные ночи истомили и иссушили Акантова. Это была тяжелая болезнь духа. Акантов сказал доктору Баклагину о бессоннице, но утаил о ее причинах.

– Гуляйте больше… Принимайте бром… Ваши годы… Прошлое недоедание и переутомление сказываются. Что вам? За шестьдесят?..

– Нет, еще нет шестидесяти.

– Да, конечно, что и говорить: не жизнь, а существование… Стареем поэтому рано… Ходите из банка пешком. Теперь весна. Так хорошо в Париже…

Акантов шел из банка пешком. На площади густо распушились деревья. Сена голубела на солнце и текла в зеленой раме ив. Парижские дали стыдливо прикрылись сизой дымкой тумана. Весел был шум автомобилей. Пехотным, стрелковым шагом, маршировал Акантов вдоль реки, приходил домой в приятной усталости, ставил чайник на газ, заваривал чай и пил его, согласно с указаниями Баклагина, жиденьким и с лимоном, потом садился в кресло подле радио…

Москва…

Москва жила. Ясный, приятный голос толково рассказывал о музыканте Григе, о значении его произведений, о силе его таланта, об обаянии его музыки, о том, что нет концерта, где не исполняли бы романсов Грига… Как бы вскользь, но значительно, спикер отметил «демократичность» Грига. Композитор, дескать, восставал против процесса Бейлиса, и отказался написать кантату для коронации…

«Ложь», – думал Акантов. Какое могло быть дело Григу до Бейлиса[86], и кто и какую коронационную кантату мог ему поручить?.. Все – ложь… Это были большевики…