Сердце королевы - Кристина Кашор

На полу под столом поблизости лежала гора картофельных очистков.

Главная пекарша по имени Анна подошла к ряду огромных кадок, покрытых тканью, сняла ткань и во всех по очереди проверила тесто. Резкий оклик – и у стола выстроилась кавалькада помощников с закатанными рукавами. Они вынули из кадок огромные куски теста и принялись месить, напрягая спины и плечи. Анна тоже стояла в этом ряду. Тесто она месила одной рукой, а другую прижимала к телу. В ее неподвижности Биттерблу почудился намек на травму. С каждым движением вздымались мышцы на работающей руке, на шее и плечах Анны. Ее сила заворожила Биттерблу – не потому, что она месила одной рукой, а просто то, как она месила. Работа шла напряженно и вместе с тем гладко, и Биттерблу вдруг захотелось узнать, каково на ощупь это шелковистое тесто. Было ясно, что совсем скоро – не сегодня, так завтра, не из этой партии теста, так из следующей – на столе у нее к обеду появится картофельный хлеб.

Сидеть рядом с пекарней было хорошо и в каком-то смысле чуть-чуть больно. Теплый запах дрожжей казался таким знакомым. Она глубоко вдохнула, разбудив легкие, и ей показалось, будто она долгие годы едва дышала. Запах пекущегося хлеба обволакивал уютом. А воспоминание об истории, которую Биттерблу рассказала себе и Сафу, – о своей работе и о матери, которая была жива, – здесь казалось реальным, осязаемым и ужасно грустным.

На следующее утро – и на следующее, и на утро после – капитан Смитт вновь доложил, что докладывать нечего, и Биттерблу начала уже поражаться глубине собственного бессилия и досады. Раннемуд где-то пропадал вот уже шестеро суток, а поиски не сдвинулись с места ни на шаг.

На седьмой день, когда капитан Смитт пришел все с тем же докладом, Биттерблу вылетела из кабинета и принялась изучать замок. Если она сумеет прошагать по каждому коридору и приложить ладонь к каждой стене, заглянуть в каждую мастерскую и запомнить, какой вид открывается за каждым поворотом, тогда, быть может, ей удастся унять свою тревогу – и вдобавок беспокойство за Сафа. Ибо эти пустые дни были столь невыносимы отчасти из-за него: о Пугач и короне вестей не появилось, и Тедди с Сафом тоже молчали.

Пройдя вниз по лестнице башни, она поздоровалась с писарями, которые подняли на нее пустые взгляды, и пошла искать сапожницкую, чтобы вернуть Девре брошь.

Та обнаружилась в ремесленном дворике, где все гудело от звона и грохота бондарей, плотников, лудильщиков. Еще тут пахло горькими кожевенными маслами и пчелиным воском, а в одной мастерской иссохшая старушка делала арфы и другие музыкальные инструменты.

Почему Биттерблу никогда не слышала в своем замке музыки? И если уж на то пошло, почему в библиотеке ей никогда не попадалось ни единой души, кроме Помера? Уж наверное, хоть кто-нибудь здесь умел читать. И почему иногда, когда она шла по коридорам, в людских лицах ей чудилось что-то странное, от чего никак не выходило отмахнуться, – какая-то деятельная пустота? Люди кланялись Биттерблу, но она не могла поручиться, что ее в самом деле видят.

На верхнем ярусе западного крыла замка она нашла цирюльню, а рядом – крошечную мастерскую, в которой делали парики. По непонятной причине это ее несказанно развеселило. На следующий день Биттерблу отыскала ясли. В глазах детей пустоты не было.

На следующий день – девять суток и никаких новостей – она вернулась на кухню и немного посидела в углу, наблюдая, как трудятся пекари.

Анна сообщила ей кое-что, о чем Биттерблу вовсе не спрашивала, но на самом деле очень хотела знать.

– Я родилась с нерабочей рукой, ваше величество, – сказала она. – Можете не тревожиться: это сделал не ваш отец.

Биттерблу не сумела скрыть, как поразила ее такая откровенность.

– Это не мое дело, но спасибо за прямоту.

– Похоже, вам нравится в пекарне, ваше величество, – сказала Анна, за разговором вымешивая гору теста.

– Мне неловко навязываться, Анна, но я бы хотела как-нибудь попробовать помесить хлеб.

– Быть может, месить тесто – это как раз то, что вам нужно, чтобы вернуть руке силу, когда повязку снимут, ваше величество. Спросите совета у вашей целительницы. Вы крохотная, – добавила она с решительным кивком. – Можете приходить в любое время и работать в уголке, не боясь, что будете нам мешать.

Биттерблу протянула руку и, когда Анна уложила тесто, накрыла его ладонью. Тесто было мягким, теплым и сухим, и на руке от него осталась мучная пыль. До самого вечера, поднося пальцы к носу, она чувствовала его запах.

Когда можно было коснуться чего-то и убедиться, что оно реально, становилось легче. Но, поняв это, она еще мучительней затосковала по Сафу, и эта боль следовала за ней неотступно по всем коридорам, ибо когда-то ей было позволено прикасаться и к нему тоже.

На четырнадцатый день после исчезновения Раннемуда в альков в библиотеке, где Биттерблу все так же проводила каждую свободную минуту, читая рукописи и перечитывая книги из детства, явился Помер. Он с высоты своего роста бросил на стол свежепереписанную книгу, повернулся на пятках и зашагал прочь.

Касатик, который, свернувшись клубком, лежал у локтя Биттерблу, с воем подскочил в воздух. Приземлившись, он тут же начал с энтузиазмом вылизываться, словно древний инстинкт подсказывал ему: нужно выглядеть занятым и не показывать удивления, что бы ни творилось вокруг.

– Я тоже считаю, что пробуждение сознания не должно быть столь болезненным, – сообщила ему Биттерблу, желая проявить учтивость.

Касатик в последнее время стал переключаться между двумя личностями. Одна при виде Биттерблу принималась шипеть, бурля от ненависти, а другая нахохленно ходила за ней хвостом и иногда засыпала, привалившись к ней. Любые вариации на тему «кыш!» кот игнорировал, и в итоге она отказалась от попыток как-то повлиять на его поведение.

Новая рукопись называлась «Монархия – это тирания».

Биттерблу разразилась хохотом, отчего Касатик на мгновение перестал приводить себя в порядок и, замерев, с подозрением воззрился на нее. Одна лапа у него торчала вверх, будто у жареной курицы.

– Ну и дела, – сказала Биттерблу. – Неудивительно, что Помер едва не швырнул в меня ею. Наверняка испытал огромное удовольствие. – А потом это перестало казаться ей забавным.

Повернувшись в кресле, она взглянула на статую девочки, на ее упрямое, дерзкое лицо. Пожалуй, эта девочка понимает, что такое тирания, и, быть может, превращается в камень, защищаясь от нее. Потом Биттерблу перевела глаза на женщину с гобелена. Та смотрела в ответ глубоким, спокойным взглядом, – казалось, она понимает все на свете.

«Хотела бы я, чтобы она была моей матерью, – подумала Биттерблу, а потом едва не вскрикнула, уязвленная собственной неверностью. – Мама? Конечно, я не это имела в виду. Просто… она навеки застыла в моменте, в котором все просто и ясно. Нашим взаимным откровениям никогда не позволялось длиться долго. А мне так хочется хоть немножко ясности и простоты».