Угодило зёрнышко промеж двух жерновов - Александр Исаевич Солженицын

семей их и уже имела, помимо Европейской России, свои отделения на Украине (особенно активное), в Литве, в Сибири, у баптистов.

И может быть, до сих пор бы терпели опешенные власти – если б Гинзбург не сделал крупной ошибки: кроме своего распорядительства вступил в Хельсинкскую группу. Отначала было ясно: многое уже стерпев – ещё такой группы, кто будет «проверять», как советское правительство выполняет внешнеполитические соглашения, – оно не потерпит. Руководство благотворительным Фондом обязывает не включаться в политическую борьбу, не подписывать никаких заявлений, кроме как по нуждам Фонда.

И в феврале 1977, едва успев дать важную пресс-конференцию о работе Фонда, Гинзбург был арестован[186].

И – как же мне «помолчать»? Как мне выполнить самозадуманное перемирие? Разве возможно оно с этой глотающей Пастью?

Тотчас я и делал заявление об его аресте – но не в затасканной форме «это неприемлемо, я негодую и решительно протестую», а остро напрокол советской власти[187].

А тут вослед надо было слать и подбодрение наследникам Гинзбурга, перенявшим Фонд, в ответ на их письмо ко мне. Уж это я написал как мог примирительно, подчёркивая одно лишь дело милосердия, умягчая, – чтоб этих не схватывали следом. Письмо послали по левой, оно сперва появилось в Самиздате, лишь потом опубликовали его на Западе[188].

Аля отчаянно начинала долгую, шумную, изнурительную кампанию в защиту Гинзбурга и Фонда. Я, в этот же заветный год «молчания», посылал ещё и телеграмму римским Сахаровским слушаниям, затем не избежать было телеграммы коалиции демократического большинства Сената, а там – лишили гражданства Ростроповича и Вишневскую – из-за кого ж, как не из-за меня? и как же мне смолчать?[189]

И какое ж возможно перемирие с большевиками?

Но и то – прошёл год без крупного от меня выступления, и моё молчание конечно не осталось незамеченным и неосуждённым среди Третьей эмиграции и в западной образованщине. Когда я непрерывно выступал – брюзжали: «Что его гонит? Его съедает честолюбие». Вот я замкнулся – озлоречили: «Он отдался гордыне, воображает себя сверхчеловеком». Годами я страстно вмешивался в политику – кривились: «Это не уровень для писателя, он уже исписался». Вот я стараюсь не касаться политики, сосредоточился только писать – присудили: «Он изменил всем принципам и покинул соратников в беде». Достаточно было дочери Сталина с какого-то налёту прервать свою многолетнюю бытовую немоту и послать телеграмму персидскому шаху, чтоб он не выдавал Советам перелетевшего советского лётчика, – и сразу эмиграция гудела, и даже нью-йоркская газета печатала: «Аллилуева выступила, а почему Солженицын молчит?»

Кампания за Гинзбурга потребовала огромных сил, каких как будто не было у нас, и настойчивой изобретательности – в чужой стране, где мы никого не знаем, ни с кем не связаны. Всё это взяла на себя моя жена – и вскоре обнаружила немало, немало горячих сочувственников и соделателей. У меня никак не нашлось бы столько сил и порыва, у меня – слишком велик весь фронт, и вглубь истории и по Земле. Но Аля считала: ни за что нельзя спускать арест распорядителя Фонда, тогда погибли и все следующие, и сам Фонд, – должны знать власти, что мы будем биться до последнего. И пришла удавшаяся идея: просить виднейшего вашингтонского адвоката Эдварда Беннетта Вильямса – «защищать» Гинзбурга (советские власти, несомненно, были смущены). Я написал ему письмо [см. здесь] с такой необычной просьбой – и Э. Б. Вильямс взялся, из соображений высоких, и от гонорара отказался. Ксеромашина наша делала много сотен копий – по левой присланных самиздатских материалов о Фонде, о Гинзбурге, о ходе следственного дела, о преследованиях всякого милосердия к заключённым, – и всё это рассылалось из нашего дома сенаторам-конгрессменам, то разным американским организациям, особенно христианским.

Сколько писем – по-английски, французски, немецки, итальянски, сколько телефонных звонков! А это взяла на себя Ирина Алексеевна Иловайская, тут место сказать о ней. Она была из второго поколения Первой эмиграции, образование получала в русской гимназии в Белграде до Второй войны. Мы познакомились с ней ещё в начале 1976 в Цюрихе, перед отъездом в Америку, и уже тогда сговорили её быть у нас тут секретарём, помощником, переводчицей – многообразно. Вдова итальянского дипломата, она покинула свою римскую квартиру, двух взрослых детей и осенью 1976 переехала к нам в Пять Ручьёв. Ей доставалось быть и «пресс-секретарём», отвечать на неотступные запросы печати, и вести дела с американской администрацией разных отраслей и уровней, и вести нашу западную переписку (она свободно владела семью языками). А уж от сердца – находила время вдобавок нашим с Алей урокам давать мальчикам и свои (при возрастах 4, 5 и 7 лет многое приходилось вести в отдельности), очень привязалась к ним, и они к ней тоже. Её же собственный поглощающий, настойчивый интерес – дело христианского просвещения[190].

Дальше в борьбе за Алика Гинзбурга посоветовали нам: по-американски надо создавать «Комитет защиты». Тут незаменима оказалась Людмила Торн, дочь русских второэмигрантов, выросшая в Америке. Вместе с неутомимой Патришей Барнс им удалось собрать в «Комитет защиты Александра Гинзбурга» крупные американские имена: писатели Артур Миллер, Курт Воннегут, Эдвард Олби, Сол Беллоу, известные сенаторы и конгрессмены, яркие общественные фигуры, всего 49 человек. Людмила стала секретарём Комитета, его неустанным мотором. В годовщину ареста Гинзбурга, в феврале 1978, Комитет объявил о себе пресс-конференцией в Нью-Йорке, публиковали крупное объявление о Комитете в «Вашингтон Пост», с портретом Алика. Со дня на день ожидался суд над ним. Аля ездила помогать кампании в Нью-Йорк, Вашингтон, потом и в Париж и в Лондон, давала интервью, встречалась с влиятельными людьми, с Маргарет Тэтчер, – кампания удивительным образом закружилась громко и внушительно. (Советские власти ещё прежде оценили мою жену: в октябре 1976 отдельным указом лишили гражданства и её.) И ещё я дал интервью телевизионной компании Эй-би-си к годовщине ареста Гинзбурга – они же его проглотили, не передали. И ещё тотчас после Гарвардской речи, на кампусе, где много было прессы, я сделал заявление – именно и только о Гинзбурге[191]. Прогрессивная гарвардская студентка подошла туда с плакатом: «Не поддерживайте фашистов!» – вот и так они понимают… Но совсем иные плакаты держали члены Комитета, демонстрируя перед советской миссией при ООН в Нью-Йорке. В июле, накануне суда в Калуге, фотографии Воннегута, Миллера, Олби и других знаменитостей с плакатами в защиту Алика облетели все Штаты[192].

______________

Но у нас, внутри, это отозвалось черезкрайним напряжением Али: и воспитания детей не прервёшь («деток родить – не веток ломить»), а первый год мы решили не отдавать их в американскую школу: до того как нырнут в англоязычный океан, уже бы хорошо читали по-русски. И очередной том собрания сочинений – и готовить, и набирать ей же. И первичную обработку