Хоккенхаймская ведьма - Борис Вячеславович Конофальский

class="p1">– Сердце мое, сердце мое, брось, брось его, сдохнет же, где другого искать будем.

Анхен выпустила из когтей лицо Михеля Кноффа, и тот как был в исподнем одном, босой и с разорванной мордой, кинулся к реке, по дороге заливая все кровью, и про спину свою позабыл. Бежал он в ужасе, чтобы выполнить то, что пожелала добрая госпожа, правая рука матери Кримхильды благочестивая Анхен.

Глава 27

Каждый день Вацлав приходил просить денег, и два дня ему давали по три талера. Отказать не смели, уж больно грозен он стал с тех пор, как кавалер занедужил. Надо было съезжать, пока этот мошенник совсем не опустошил кошель господина, да монах боялся шевелить кавалера, так тот был плох. Брат Ипполит сидел у постели больного неотлучно, время от времени трогал жилу на руке, но она не билась, и тогда подносил ко рту Волкова зеркало, которое едва запотевало, самую малость. Дыхание не прервалось еще. Жив был кавалер.

Хотя у Ипполита уже не осталось надежд и думал он, что вернется в Деррингхофф, в монастырь, но пока дыхание господина оставляло на зеркальце след, он сидел и молился без конца.

А когда останавливался, то начинал думать, что ему придется о болезни кавалера и о том, что не вылечил его, сказать монастырскому лекарю, наставнику своему. Думал, что тот вслух не упрекнет его, только глядеть будет с укоризной. Как вспоминал об этом он, так снова начинал читать молитвы, уже, наверное, в двухсотый раз за день. А молитва вещь удивительная: когда говоришь ее без конца, то и боль уходит, что телесная, что душевная, и состояние такое настает, что выше всего человеческого становишься, словно взлетаешь надо всем, только как бы во сне.

Так и читал он свои молитвы и говорил про себя, и даже еще не коснулся еды, что принес ему Ёган, настолько увлечен был ими, как вдруг свет чуть померк, но не сильно, словно кто-то у окна стал. Он перестал молиться, прислушался. Да, кто-то шелестел легким чем-то. Шелком.

Монах поднял глаза и обомлел. В трех шагах от него стояла богатая госпожа. Плащ синий, мехом отороченный, на голове замысловатая шапочка. Лицо чистое, ни веснушки, ни прыща. А глаза знакомые. Он едва смог ее узнать.

– Агнес! – воскликнул молодой монах и кинулся к девочке. Схватил ее крепко, обнял так, что у нее шапочка едва не упала.

Агнес поджала губы, стойко терпя объятия Ипполита. Будь кто другой, так шикнула бы, осадила высокомерно. Может, даже и господину сказала бы за такую фамильярность слово, а вот монаха терпела. Он добр был с ней всегда и учил ее грамоте, цифре и языку пращуров. Она того не забывала.

Он наконец выпустил девушку из объятий и хотел было говорить с ней, да тут дверь открылась и в комнату, оглядываясь по-хозяйски, вошел Вацлав. Монах сразу скис. А распорядитель увидал Агнес, смерил ее взглядом с ног до головы и спросил с вызовом:

– Кто такая?

Та лишь глянула на него через плечо и бросила коротко:

– Вон пошел.

Ни злобы в ее словах не было, ни каких других чувств. Тут же она взгляд от него отвернула, словно больше и нет его в покоях. А Вацлав, спесивый все последние дни, пунцовым стал, а потом будто поломался пополам, согнулся в поклоне таком низком, что и невозможно кланяться так, и задом, не разгибая спины, пошел к двери. Дошел, не поднимая лица от пола, и дверь прикрыл так тихо, как возможно, чтобы не подумали, что хлопнул ею.

Монах стоял изумленный, а Агнес уже и не помнила про распорядителя, встала к монаху спиной и плащ расстегнула, он едва смог поймать его. Поправила шапочку свою у зеркала и подошла к постели. Глянула на кавалера, а потом на Ипполита с укоризной:

– Господина угробить решили?

Монах молчал.

– Отчего же не лечил? – она смотрела строго.

– Не знаю, что за хворь, – пролепетал он.

А она стала гладить кавалера по заросшей щетиной щеке так, словно жена она ему, и говорить при этом:

– Не волнуйтесь, господин мой, с вами я уже, тут. Если не яд это и не хворь неведомая, то найду я причину немощи вашей.

И отлегло от сердца у Ипполита. Снова он хотел кинуться к девушке, обнять, но та жестом остановила его:

– Хватит уже, монах. Иди, мне надобно одной с господином побыть.

Стала она его выпроваживать и дверь за ним закрыла на засов.

В комнате его встретили все: и Ёган, и Сыч, и Максимилиан.

– Дурень наш говорит, что Агнес приехала? Говорит, видел ее только что внизу, – с надеждой спросил Сыч, кивая на Ёгана.

– Приехала, – радостно сообщил монах. – Велела мне из покоев идти.

– А я сразу предлагал за Агнес послать! – чуть не крикнул Ёган.

– Чего? Чего ты говорил, кому ты говорил, когда? – бубнил Сыч.

– Ну, думал так, – отвечал Ёган, – сразу подумал о ней.

– Подумал он… Да ничего ты не думал, слезы коровьи тут ронял ходил.

– Помолчи ты, Сыч, – прервал его Максимилиан и добавил, обращаясь к монаху: – Что она сказала?

– Сказала уйти, сейчас будет думать, что с господином приключилось.

– Слава тебе, Господи, – Ёган перекрестился.

– Да тут как раз не Богу слава, – заметил Сыч.

– Уж и правда, помолчал бы ты, Сыч, – теперь монах его одернул.

– Да дурень он, болтает, не затыкается, – добавил Ёган радостно. – А еще всех других дураками называет.

– Да чего вы, я ж меж своих, – оправдывался Фриц Ламме. И тут же: – Интересно, а что она там делать будет?

– Все, идите отсюда вниз, и я с вами, – взял на себя смелость брат Ипполит. – Не станем ей мешать.

* * *

Агнес почему-то была очень рада и взволнованна. Села на постель рядом с кавалером, туфли скинула с ног, продолжала его гладить по щеке и приговаривала негромко:

– Вот, и не больно-то вы грозны теперь. Мечик ваш вас не охранил, не защитил. И броня ваша не защитила. Лежите тихо-тихо, дышите едва, помираете. И кто вас спасет? Монах, может, ваш? Нет, плачет он, да и все. Так кто? Ёган-деревенщина? Нет! Сыч? Нет, дураки они. Я могу, и без меня вам никуда. – Она вдруг лизнула его щеку, долго языком по ней вела и снова засмеялась: – Кислый весь, немытый. Давно, видно, лежите так.

И вновь лизнула его по щеке, а потом лоб, и стала лизать, как кошка котенка. Останавливалась на мгновение, забралась на постель, юбки подобрала и села на кавалера сверху, на грудь, нависла над ним и