Темная вода - Татьяна Корсакова

А Березин темной русальей ночью попался в объятия к навкам, к сонным, уже готовым погрузиться в долгий двадцатилетний сон навкам. Только потому он и остался жив. В каком-то смысле им с Сычевым повезло. Вот только повезло ли?

Сущик отнес Нину к Шипичихе, грозно рыкнул на кинувшегося было к ним пса, ударил лапой по тяжелой двери, оставляя глубокие зазубрины. Дверь открылась почти сразу же. Старуха не испугалась и не закричала, бесстрашно подошла к Сущику, положила худую ладонь ему на лоб, прикрыла глаза, а когда снова их открыла, перевела взгляд на Нину:

– У меня есть для тебя подарок, Нина. – В руке ее, откуда ни возьмись появилась полосатая юла. – Посмотри. Ты только посмотри, какой он чудесный…

Нина посмотрела…

– …Что еще за Сущь? – сиплый голос Сычева пробивался через мельтешение разноцветных полос и мерный гул раскручивающегося волчка.

Как же ей хотелось сказать: «Ты узнаешь! Очень скоро ты узнаешь, что такое Сущь!» Но вместо этого она произнесла совсем другое. И посмотрела не на Сычева, а на своего отца:

– Папа, пусть он уходит. Отпусти его.

– Нет! – Лицо отца исказила судорога. – Он не заслуживает прощения!

– Уходите! – Нина встала между Сычевым и отцом, прямо на линии огня. – Уходите, если у вас получится уйти…

Нет, она, как и ее бедный отец, не была готова прощать. Но о справедливости и сути вещей Нина знала чуть больше, чем этот замученный, измордованный жизнью человек. На то и существует русалья ночь, чтобы чаша весов склонилась в правильную сторону. Особенно когда на одной из чаш до сих пор лежит и кровоточит жертвенное сердце.

– Нина, ты не понимаешь… – Отец прицелился.

– Уходи! Пошел вон! – Нина повернулась к отцу спиной. Теперь она смотрела прямо в глаза пятящегося к краю террасы чудовища. В глазах этих не было ни сожаления, ни раскаяния – одно лишь дикое торжество.

Наверное, поэтому она не удивилась, когда из темноты, из безопасной, по мнению Сычева, темноты послышался его теперь уже точно сумасшедший смешок и еще один, очень характерный звук. Сычев приготовился стрелять. Он был в темноте, в безопасности, а они с отцом на освещенной террасе. В кого он решит выстрелить первого?

Крепкая рука сжала Нинино плечо, с силой толкнула ее в глубь террасы. Теперь на линии огня стоял ее отец. Еще одна жертва во имя любви и будущей жизни. Еще одна чистая душа…

А в темноте уже рокотал рев мотора и вспыхивали красные огни…

А из темной воды уже выходили навки…

– Он ваш, – сказала Нина, впиваясь ногтями в деревянные перила.

Грохот выстрела потонул в отчаянном, наполненном ужасом вопле. Нина спустилась к воде. Отец спустился следом. Навья луна залила берег мертвенным светом. Его хватало, чтобы в малейших подробностях видеть все и всех.

Сущь с ощетинившимся, дыбом стоящим загривком, яростно сшибающий тонким, как кнут, хвостом уже не одуванчики, а ивовые ветви…

Бегущие от «уазика» Чернов и Яков. Живые! Слава богу, живые! Яков что-то кричит и на бегу прилаживает к плечу ружье. Это лишнее. Оно все равно не понадобится, а выстрел может разбудить Темку…

Сычев и… теперь еще и отец в самом центре навьего хоровода.

Навки… Голодные и яростные, помнящие свои обиды и своих убийц. В последнюю ночь русальей недели они не пощадят никого. Если Нина позволит…

Тонкие руки с полупрозрачной кожей и черными когтями тянутся к зашедшемуся в беззвучном визге Сычеву. Эти руки приласкают, расправят окровавленную, прилипшую к животу рубашку, а потом вспорют сначала ткань, а потом и кожу.

– Вот мы и встретились, миленький мой… – Тихий шепот и кончик языка, облизывающий дергающуюся в тике щеку Сычева. – Помнишь, как сильно ты меня хотел? – Это она, самая первая жертва. Уже вкусившая человеческой крови, уже неукротимая, но все равно заслуживающая отмщения. – Помнишь, миленький?

Он помнит! И рад бы забыть, но помнит и визжит уже в полный голос. Он видит то, что и должен видеть, женщину, жизнь которой он отнял больше двух десятков лет назад. А навка уже плетет из нитей морока тонкую удавку, чтобы он никуда не сбежал, чтобы остался с ней на веки вечные.

И к отцу тоже тянутся из темноты бледные руки, обвивают ласково за шею.

– Нет!!! – кричит Нина и пытается прорваться в навий хоровод.

А к ней пытается прорваться Чернов, хватает за плечи, крепко-крепко прижимает к себе. В его глазах – тоже морок. Он тоже что-то видит. Он знает что-то неведомое Нине и поэтому держит так, что не вырваться, и поэтому жарко шепчет ей на ухо:

– Нина, подожди… Им нужно попрощаться…

Попрощаться…

А отец уже прижимает к себе навку так же крепко, как Чернов прижимает ее, Нину. Нет, не навку! Женщину! Нинину маму! Мама гладит его по седым волосам, поверх его плеча улыбается Нине почти счастливой улыбкой, кивком головы указывает куда-то в сторону, туда, где медленно поднимается на поверхность черная навья лодка с тремя венками из луговых трав.

Объятия Чернова сначала слабеют, а потом размыкаются, он тоже бесстрашно и безрассудно шагает в навий хоровод к женщине с длинными черными волосами, к женщине, глаза которой полны живого тепла и нежности. Она не достает Чернову даже до плеча, но кажется, что рядом с ней он все еще маленький мальчик, а не взрослый мужчина. И по вихрастой голове она гладит его с материнской любовью и шепчет что-то на ухо. А Нина вдруг с кристальной ясностью понимает, для чего нужна была жертва. Для того, чтобы двадцать неизбежных навьих лет превратились в один милосердный год. Чтобы две матери смогли дождаться и проститься со своими покинутыми, уже повзрослевшими детьми. Теперь, когда у Нины достаточно сил, чтобы проводить их обеих на ту сторону. Теперь, когда ее сил достаточно, чтобы заглушить их многолетнюю боль и многолетний голод, они могут проститься с теми, кого любили при жизни.

Одного лишь движения руки хватает, чтобы разочарованная навка отпустила уже переставшего визжать Сычева. Одного лишь его остекленевшего взгляда достаточно, чтобы понять, что человек этот наказан до конца своих дней. Потому что до самого конца он останется жить в навьем мороке. Наверное, это куда хуже смерти…

Яков тоже шагает в воду. Свои «авиаторы» он сдвигает на лоб одновременно лихим и растерянным движением. На его загорелом лице робкая улыбка. Нина не слышит его голос, но точно знает, чье имя он произносит. И мамина рука ласково треплет его по бритому затылку таким движением, словно ерошит буйную шевелюру. И мамины губы что-то шепчут ему на ухо, наверное, что-то важное, потому что он кивает и улыбается.

Нина ждет своего часа. Сейчас она маленькая девочка в красном платье в белый горох. Сейчас в ее руке кукла Клюква, а непослушные волосы щекочут щеку. Мама умеет управляться с ее волосами лучше всех, и косы плетет такие красивые, как на картинках в модных журналах.

– Давай-ка я расчешу тебя, детка! – В маминых зеленых глазах ласковая грусть, а в руках деревянный гребешок. – Какая же ты стала взрослая, моя Нина!