Последний штурм — Севастополь - Сергей Ченнык

Практика Тотлебена показала, что русская военно-инженерная мысль в Севастополе опередила время. Мощные, прекрасно оборудованные сооружения, безусловно, нужны, но только при том непременном условии, когда боец и гарнизон с помощью их лучше решают поставленную им задачу. Уместно вспомнить, что система отдельных небольших фортов, предложенных еще во второй половине XVIII века Монталамбером вместо всюду принятой тогда классической крепости, открывала новую эру не только в фортификации, но также и в способах нападения на крепость, в ее обороне и даже в общей стратегии.

Наиболее успешно реализовавшая практический опыт Крымской войны немецкая военная наука, устами военного исследователя второй половины XIX в. Шерфа проведя серьезный разбор обороны Севастополя, ввела новый термин для обозначения усиленной в фортификационном отношении местности — «Четвертый род оружия».

Укрепление артиллерийских позиций, меры по защите орудийной прислуги от ружейного огня стрелков, специально выделенных для ее обстрела, вошли в практику и не только европейскую. Во время Гражданской войны США генерал федеральных войск Беррис из армии Потомака докладывал, что на основании предложения генерал-майора МакКлеллана, одобренного комиссией Делафилда, им было организовано плетение из канатов защитных мантий для орудий, по образцу севастопольских. Они были размещены в амбразурах орудий двух батарей и позволили в течение шести часов без всякого ущерба для личного состава вести огонь по позициям конфедератов. При этом отмечалась великолепная точность стрельбы.

Но как бы мы не воспевали Тотлебена, все имеет свои пределы. Так и стойкость обороняющих Севастополь к августу 1855 г. заметно пошатнулась. Чернореченская катастрофа ускорила падение крепости…

К середине августа 1855 г. положение Севастопольской крепости изменилось, притом явно не в сторону русских. Союзники оправились от деморализации, вызванной июньской неудачной попыткой взятия крепости. Особенно британцы, которые по воспоминаниям будущего фельдмаршала, а тогда командира 46-го пехотного полка Колина Фредерика Кемпбелла, «…начали немного падать духом».

В определенной степени свою роль сыграло сражение на Черной. Почти все современные исследователи, а также очевидцы и современники событий начала августа 1855 г., в один голос говорят о том сильном моральном потрясении, которое испытал гарнизон Севастополя после поражения в этом, по словам Свечина, «жесте отчаяния». Понеся потери, расстроенная русская армия отошла на исходную позицию к Мекензиевым высотам. Стало очевидным — войска в новых условиях воевать не умели. Они этому просто не были обучены. А поле боя, к сожалению, не академический класс и не полигон. Особенно тяжело пришлось тем частям, которые только прибыли в Крым и первым их практическим уроком стал «разгром», учиненный французскими войсками. Вместо победного марша на Балаклаву, русская пехота оставила сотни растерзанных картечными пулями тел на склонах Федюхиных высот и в Чернореченской долине.

У противника ситуация была диаметрально противоположной. После Чернореченского сражения — «бойни», устроенной князю Горчакова французами и сардинцами, в рядах союзных войск воцарилось ликование и невероятный эмоциональный подъем. Французский главнокомандующий почувствовал, как вера в близкую победу вновь вернулась в войска. Появилась возможность избежать грустных перспектив зимовки в траншеях вокруг Севастополя, она могла обернуться катастрофой. Повторного испытания катаклизмами непредсказуемой крымской погоды союзные армии не хотели. Еще одной зимы союзники могли и не выдержать. Британцы были в ужасе от одной мысли об этом. В Англии общественное мнение плавно перешло от эйфории побед первых месяцев к протрезвлению. Кошмары зимы 1854–1855 гг. и потери летного штурма оптимизма не добавляли. По этому поводу Флоренс Найтингейл в своем письме, отправленном из госпиталя в Скутари, выразилась предельно точно: «Вам, английским джентльменам, которые сидят дома и пользуются заслуженными плодами своих медицинских успехов, трудно представить из чтения газет весь ужас операций над умирающими истощенными людьми».

Вынудив русских после сражения на Черной речке отойти, союзники в течение нескольких дней укрепили оборонительные позиции вдоль реки и водопроводного канала: «Французы на этот раз начали строить новые фортификационные укрепления. Были определены места и размещены три новых артбатареи для обстрела подъездов к Трактирному мосту. И уж если начали укрепляться солидно французы, то что говорить тогда о пьемонтцах!». Среди английского, французского и сардинского командований витала мысль о неминуемом повторении атаки Горчаковым. Призрак вошедшей в Крым русской гвардии не давал им покоя. Появление частей Гренадерского корпуса у Перекопа вызывало обоснованные опасения. Англичане до такой степени были обеспокоены перспективой потери «маленького Лондона», что извели французов, сардинцев и турок постоянной боевой готовностью. Только в одном солдаты и офицеры союзных армий были едины — Севастополь должен быть взят и притом в ближайшее время.

Задолго до штурма союзное командование начало принимать меры к усилению войск. К августу 1855 г. силы французских войск достигли своего максимального численного уровня. В 1854 г. военный контингент Наполеона III в Крыму составлял 104098 человек. По воспоминаниям французского солдата Жана-Мари Дегине, в его полк, дислоцировавшийся в лагере Сантонэй в Лионе, в начале августа 1855 г. пришел приказ «…поставить определенное количество людей, чтобы заполнить брешь, созданную русскими ядрами и пулями в рядах Крымского контингента. Сначала следовало вызвать добровольцев, а в случае недостатка, прибегнуть к жребию». Отобранный личный состав должен был поступить на пополнение 26-го линейного полка.

Солдаты потоком шли в Крым, восполняя потери понесенные полками.

Русская армия в Крыму и в Севастополе к августу 1855 г. находилась в трудном положении. Среди солдат и матросов, офицеров армии и флота о сдаче крепости речи не шло. Но и настрой на продолжение его обороны был далеко не у всех. Энтузиазм, с которым это делалось в первые месяцы, иссяк. Сказывались усталость, отсутствие явных побед, психическое истощение личного состава, каждодневные потери, плохое тыловое обеспечение гарнизона. Дальнейший расчет на его отменную стойкость терял смысл: «Наша доблестная армия всегда встречала врага с героизмом и полной нравственной бодростью. Нравственный элемент и дух наших войск не подлежит сомнению, но необходимо научиться бить врага с наименьшими усилиями и жертвами, а это немыслимо без искусства военачальников и искусства войск. Высокое сознание долга, присущее нашей армии, ведет к стойкости и твердой готовности умереть на своем посту, но всем нам нужно помнить, что долг офицера не только в жертве своей жизнью, как заурядного рядового, а еще в исполнении обязанностей начальника. Кто вместо того, чтобы распоряжаться, предоставляет свою часть на произвол случайностей и проявляет свое участие к делу только храбростью рядового, кто опустит принять меры для охранения своей части от неожиданностей, кто без нужды рискует частью, бросая ее в дело, не выяснив обстановки, кто не умеет или не хочет думать о вверенной ему части, а видит только около себя, — тот не исполнит долга начальника, несмотря даже на личный энтузиазм и готовность погибнуть. Энтузиазм начальника, при высоком сознании им своего долга, должен выразиться в полном напряжении усилий для руководства частью, для парирования ударов противника, для достижения поставленной ему цели с наименьшими жертвами и для возможного обеспечения своих подчиненных от неожиданных ударов. Только в решительные минуты, с последним своим резервом, начальник наравне с рядовым идет в рукопашную, чтобы умереть или достигнуть цели; но раз неприятель отброшен или наоборот, — начальник опять должен напрячь свою мысль для дальнейшего руководства своей частью. Кто забывает об этом или не умеет стать на свою настоящую роль, тот не может исполнить своего долга, какие бы чудеса храбрости он не оказал».