Франко-прусская война. Отто Бисмарк против Наполеона III. 1870—1871 - Майкл Ховард

Таким образом, попытка прорыва потерпела неудачу, и несколько дней спустя Базен узнал, что никаких надежд на подход Шалонской армии ему на помощь нет и быть не может. 3 сентября облака пыли на севере породили в гарнизоне массу слухов, а еще три дня спустя Фридрих Карл довел до сведения Базена нелицеприятную правду, обменяв группу пленных пруссаков на группу пленных французов, сдавшихся в Седане. На поле битвы французских войск больше не было – Базен остался один, и когда аванпосты пруссаков подтвердили сведения из Парижа о том, что Вторая империя и в политическом, и в военном отношении перестала существовать, армия в Меце уподобилась ампутированной конечности. Ни от Наполеона III, ни от императрицы Евгении перед их исчезновением со сцены никаких наставлений Базену не поступило, а новое правительство в Париже, по-видимому, в упор не замечало его. Армия в Меце осталась островком имперской власти, вдвойне изолированной: в военном отношении – немецкими силами, оккупировавшими северо-восток Франции, и в политическом – в создании республики, которая, судя по всему, позабыла о ее существовании.

Армии – весьма самодостаточные сообщества. Весь raison d'etre (смысл бытия) армии в Меце, вероятно, уже и не существовал вовсе, но жизнь внутри ее структур продолжала идти своим чередом, поскольку в ней, как и во всех других институтах, нетрудно было просто забыть о цели ее существования, сосредоточившись на самом его процессе. Выдавались рационы провианта, проверялось и в случае необходимости заменялось снаряжение, в обычном режиме продолжалась боевая подготовка, поддерживалась воинская дисциплина. Стороннему наблюдателю могло показаться, что отныне Базен сознательно сосредоточил внимание на вопросах повседневной рутины, чтобы отвлечь подчиненных от всякого рода опасных размышлений. Предстояли работы по достройке укреплений, и ветераны осады Севастополя, располагавшие ресурсами арсенала Меца, имели возможность усилить средства обороны настолько, что вполне могли рассчитывать на неприступность крепости в случае любых предполагаемых атак сил Фридриха Карла. Предпринимались вылазки на ничейную территорию в целях реквизиции еще остававшихся в заброшенных деревнях запасов провианта, и упомянутые вылазки были успешными, пока немцы сами не начали изымать запасы и сжигать крестьянские фермы. Но к концу сентября даже Базену стало ясно, что, если армия не предпримет решительный шаг, она будет вынуждена без единого выстрела позорно капитулировать.

Поэтому 6 октября Базен созвал совещание командующих корпусами и с некоторой робостью, характерной для него при общении со своими выдающимися подчиненными, предложил план прорыва вдоль Мозеля к Тьонвилю. Почти не обсуждался вопрос о том, что должно произойти в случае его успеха – куда идти армии, что ей делать: это было действие ради действия, действие во избежание полного бездействия. Генералы не выдвинули принципиальных возражений, были изданы предварительные приказы о вещевом обозе, о размещении гарнизона крепости, о том, как поступить с больными и ранеными, и 2 октября были заняты все необходимые для решающего рывка исходные рубежи. И тут снова вмешался Кофинье. У него было 25 000 больных на руках, поступления еще 15 000 раненых следовало ожидать в ходе запланированной операции, и крепость, в которой скопилось столько больных и раненых, при отсутствии врачей и без надлежащего снабжения вряд ли могла продержаться. Необходимо оставить гарнизон как минимум в 20 000 человек. «Да не допустит Бог, – набожно писал он, – чтобы 150 000 жителей и гарнизон, а также ваша армия стали бы жертвами решений, которые вы собираетесь принять». Аргументы Кофинье подкреплялись сведениями из газет, захваченных у немецких солдат аванпостов и повествовавших о переговорах в Ферьере: если мир действительно возможен, то было бы непростительно накануне его жертвовать жизнями французских солдат. Поэтому от замысла прорыва было решено отказаться, и вместо него 7 октября армия в полном составе была брошена на захват провианта, еще сохранившегося на фермах, расположенных сразу же за аванпостами немцев в низовьях Мозеля. Экспедиция вышла не очень уж успешной. Фермы французы захватили, но все попытки заставить батареи по обе стороны долины замолчать проваливались, артогонь немцев был настолько интенсивным, что французы вынуждены были отказаться от всех попыток загрузить повозки и убраться подобру-поздорову с пустыми руками, потеряв при этом 1000 человек – солдат и офицеров.

И в войсках, и в городах доверие к Базену стремительно падало. Еще 24 сентября гражданская депутация подала прошение о том, чтобы армия все же приняла меры. «Мы верим, – подчеркивалось в этом документе, – что армия… способна на большее, но вместе с тем мы считаем, что настало время, чтобы она проявила свои способности». Можно было бы ожидать, что командующие корпусами Базена призовут его к действию, но отношения маршала с ними были крайне нестабильны, отмечены отсутствием уверенности в себе, отличавшей все его действия. Базен не отдавал ясных приказов, которых командующие так ждали от него, куда чаще он ограничивался лишь общими указаниями и предложениями, которые командующие непременно выполнили бы, будь они пруссаками. На совещании 12 сентября, например, он предложил проводить политику набегов, чтобы держать немцев в напряжении, и предоставил командующим корпусами право самим разрабатывать детали. «Я не могу быть сразу везде», – указывал Базен. Такой подход был рассчитан на людей сообразительных, однако маршал не предпринял ничего, чтобы развить свои первоначальные идеи, и стоило его генералам указать на сложности практического исполнения предлагаемых им замыслов, как Базен послушно умолкал, после чего в узком кругу сетовал, что, дескать, его подчиненные не желают с ним сотрудничать, а только своевольничают. Базен совершенно не умел настоять на своем, был неспособен служить примером волевого и решительного командира, который пользовался бы безграничным авторитетом в войсках. Как отмечал Жаррас, отданные Базеном приказы отличались отсутствием конкретики, расплывчатостью формулировок, а нередко и явной противоречивостью. Складывалось впечатление, что он постоянно старался отыскать для себя лазейку, оправдание на случай провала его замыслов. Командующие корпусами, не получая сверху ясных и четких указаний, пребывая в неведении относительно общей обстановки и постоянно заботившиеся лишь о том, чтобы минимизировать потери личного состава, не были готовы принять на себя ответственность вместо Базена. Скорее они, как и их командующий, предпочитали с головой уйти в решение второстепенных повседневных вопросов.

К тупику в военном отношении следует прибавить и проблемы политического характера, достигшие такого уровня сложности, что их решение было Базену явно не под силу. Он был не просто командующим армией, до сих пор продолжавшей функционировать от имени императора, он был еще единственным представителем имперской власти на территории Франции и, таким образом, в глазах Бисмарка возможным посредником, действуя через которого было возможно прийти к заключению мира. Как и большинство его коллег, Базен без должного уважения рассматривал правительство национальной обороны, в котором такие отвратительные политики из стана левых, как Гамбетта и Рошфор, объединяли усилия с одиозным Трошю, и, как Базен заявил Жаррасу, он не мог присягнуть ему в лояльности до тех пор, пока император самолично не освободит его от присяги на лояльность ему, Наполеону III. Но именно правительство национальной обороны было и оставалось de facto правительством страны, признанным таковым гражданскими властями в Меце, и Базен, в ежедневном приказе от 16 сентября, объявляя о формировании этого правительства, продемонстрировав потрясающий пример изворотливости, заявил следующее: «Наши военные обязательства в отношении страны остаются прежними. И посему продолжим служить ей с преданностью и энергией, защищая ее землю от чужеземцев, ее общественный строй от недобрых происков». Чем это было? Декларацией повиновения или же независимости? Возможно, Базен не разобрался в себе. Возможно, последняя фраза была продиктована его стремлением утихомирить своих офицеров, но в ней заключен явный намек на то, что армия сыграет, в случае надобности, и политическую роль – причем вовсе не обязательно, что она бросится в объятия правительства национальной обороны.