Меньшее зло - Юлий Дубов

— Неплохая идея. Я, например, сегодня не спал ещё. Ты тоже не спал. Отдохнём, отлежимся, немножко денег заработаем. Посмотрим, как тут всё складывается. Потом вернёмся обратно.

— Потом мы здесь никому не будем нужны.

— Не так плохо. Когда мы сразу всем нужны — намного хуже.

— Знаешь, — сказал Платон. — Хорошо, что ты откровенно… Первый и последний раз на эту тему говорим. Мы — в этой истории и выходить из неё не будем. Ты — как хочешь. А я остаюсь. Тут сейчас страну по-новому кроят, я согласен с тобой, что ни хрена мы не понимаем — ни кто, ни зачем, ни как… Вот именно поэтому и нельзя сваливать. Пока мы здесь, мы хоть что-то поменять можем. А иначе вполне может получиться, что возвращаться нам будет совсем некуда. Роль Вечного Жида, пусть даже при деньгах, меня не устраивает. Сегодня не понимаем, что происходит, — завтра поймём. Ну так как?

— Что — как?

— Остаёшься или сваливаешь?

Ларри надолго замолчал, крутя в руках ложку. Потом глухо произнёс:

— Я сказал уже. Но раз ты так думаешь, то остаюсь, конечно. Только давай об одной вещи сразу договоримся.

— О какой?

— Если ты чего не понимаешь, ты не изображай, что все понимаешь. На людях можешь сколько угодно дурака валять, а со мной не надо. Я тебя прошу. Ладно?

— Знаешь что… Мы их все равно сделаем. Согласен?

— Это-то я согласен… Знать бы кого — их.

— Всех и сделаем. Ну, все. Я побежал в душ. Через два часа нас на избирательном участке ждут. Ты распорядись пока — пусть завтрак подадут. И водки, по рюмочке буквально. Только совсем ледяной.

В лондонском Гайд-Парке есть Уголок Ораторов. Каждый человек, независимо от пола, возраста, происхождения и психического здоровья, может придти туда и высказаться громогласно по любому волнующему его поводу. Потому что свобода и демократия.

Есть, однако же, две темы, которые затрагивать даже в этих самодеятельных выступлениях запрещено. Нельзя непочтительно отзываться о королеве. И нельзя призывать к поджогу Адмиралтейства.

Зная, сколь высок в Англии авторитет Её Величества, можно легко определить и роль Адмиралтейства.

Хотя, вполне вероятно, и то, и другое — в значительной степени дань традициям.

Но как бы то ни было, следует признать, что сын портного и прачки, всего лишь за двенадцать лет взлетевший по служебной лестнице от простого делопроизводителя до Секретаря Адмиралтейства, сделал головокружительную карьеру.

Во времена реставрации Стюартов должность Секретаря Адмиралтейства мало чем отличалась от, скажем, руководителя аппарата российского Белого Дома в наши дни.

Этого человека звали Пипс. Сэмюэл Пипс.

Его имя украшает вывески некоторых лондонских пабов. Есть библиотека Сэмюэла Пипса. Ни одна экскурсия по Вестминстеру не минует особняка, в котором жил Пипс, и церкви, где он замаливал многочисленные грехи. А его дневники — шесть объёмистых пачек нелинованной бумаги в коричневых кожаных переплётах — хранятся в колледже св. Магдалины в Оксфорде.

Дневники написаны за десять лет — с поступления на работу в морское ведомство и до смерти жены в 1669 году.

Расшифровать их удалось только спустя сто пятьдесят лет — Пипс пользовался системой тахиграфии, изобретённой Томом Шелтоном в первой половине семнадцатого века.

Пипс шифровал свои тексты вовсе не потому, что боялся завистников и недоброжелателей. И не для того, чтобы скрыть важные государственные тайны от французских и голландских шпионов. Он просто очень не хотел, чтобы кое-какие эпизоды его личной жизни стали известны Элизабет. Поэтому в качестве дополнительной предосторожности особо откровенные пассажи он сперва переводил на французский или испанский, а уже потом шифровал.

Нельзя сказать, что Сэмюэл Пипс не любил свою жену Элизабет. Любил, ласково называл «моя бедная добрая жёнушка», играл ей на скрипке и даже пел, выходя для этого в сад, потому что она считала, что на свежем воздухе его голос звучит лучше. Ещё он самолично обучал её арифметике и географии. А если она жаловалась на одиночество или небрежение, то выражал сочувствие. Иногда покупал подарки и приглашал к ней учителей музыки и рисования.

Чтобы не скучала.

Потому что сам мистер Пипс все своё время, свободное от самоотверженного труда на благо Англии, отдавал поискам любовных приключений.

Какая дивная женщина — рыжеволосая миссис Баллард, в шуршащем зелёном платье с глубоким вырезом, из которого так и норовит выпрыгнуть очаровательно веснушчатая грудь! Она горячо отвечала на пожатие руки под столом, даже позволила прижать ей колено, а когда началось самое веселье, удалось сорвать и пару поцелуев. Но противный муж путался под ногами. Пришлось затихнуть на время.

Впрочем, как раз появилась дочка мистера Брансфилда, скромная, тёмненькая, с совершенно очаровательными ямочками на щёчках и цветком в руке. В коридоре, забыв обо всём, Сэмюэл Пипс целовал и дерзко ласкал юное создание, которое сперва отбивалось, а затем не на шутку разгорелось от страсти.

Если бы не опасения поссориться с суровым мистером Брансфилдом, ни за что не отступился бы.

И всё же вечер впустую не прошёл — на Кейт Джонс, которую удалось заманить в карету, Сэмюэл отыгрался полностью.

Роман с миссис Бэгвелл разворачивался довольно долго — уж очень скромна. Если бы не служащий во флоте муж, явно нуждающийся в повышении, Сэмюэл мог и не решиться. Но она пришла сама, попросила за мужа, мило краснея. И всё случилось прямо тут же, сперва на столе с бумагами, а потом и на вытертом ковре у камина.

Но в офис в то время частенько захаживала миссис Бэрроуз, поэтому свидания с миссис Бэгвелл пришлось перенести в другое место. Сперва ходили по тавернам, где за задёрнутой занавеской после паштета и пива наслаждались любовью. Потом, когда мистер Бэгвелл получил обещанное повышение, Сэмюэл стал запросто заходить к ним в гости.

Как он писал в дневнике,

«отослал мужа миссис Бэгвелл с поручением и, оставшись наедине… Странно, как женщина, столь высоко ставящая любовь к мужу и религии, может быть настолько распутной».

Но такие покладистые мужья, как мистер Бэгвелл, попадались редко — любовь с миссис Лэйн, из соображений безопасности, разворачивалась на другом берегу Темзы. В первый же вечер привёл в распивочную, накормил до отвала цыплёнком и лобстером, подпоил и начал лапать, приговаривая с пыхтеньем — какая у вас, миссис Лэйн, гладкая и приятная на ощупь кожа. Бедра и ноги у неё и вправду были очень белые. Но какие-то чудовищно толстые, что, впрочем, помехой быть не может. Было очень весело, — и миссис Лэйн позволила Сэмюэлу Пипсу все, кроме последнего удовольствия.

Потом подумала и позволила совсем все.

Часто Сэмюэл Пипс испытывал невероятные угрызения совести. Сэмюэлу было стыдно перед женой, которую он ежедневно, многократно и бессовестно обманывал, а покаяться и испросить прощения не мог. Ему было страшно, он боялся Божьего гнева и неминуемой кары за распутство. Тогда он бежал в церковь, каялся, плакал и обещал, что больше никогда не будет безобразничать. Но стоило встать с колен и повернуться к двери храма, как…