Мария Кантемир. Проклятие визиря - Зинаида Чиркова

Венеция, участвовавшая в этой войне вместе с Австрией, признала переход к Константинополю морей и части островов архипелага.

Словом, выиграла одна Австрия. И потому Пётр сказал Кантемиру:

— Как в воду я глядел. Австрийцы только о себе и думают...

Он всё ещё был обижен на Карла VI, не принявшего помощи русского царя, своего теперь уже родственника.

Впрочем, были у Петра и маленькие радости: согласились шведы на размен пленных.

Много оставалось в России шведов, и всех их приспосабливал царь к государственным нуждам: приставлял для написания бумаг на немецком языке, использовал в качестве переводчиков, а то и советников по военным делам.

И жалко ему было расставаться с опытными воинами и генералами шведской армии, попавшими в русский полон ещё под Полтавой, но русские, томившиеся в шведском плену со времён несчастной Нарвы, тоже требовали внимания.

Так и согласился царь на размен пленных, хоть, надо сказать, немногие шведские генералы согласились покинуть Россию: нашли здесь и приют, и дело, обзавелись жёнами и детьми в родовитых русских семействах и уже не хотели возвращаться под крыло своего своенравного, взбалмошного короля, всё ещё жаждавшего взять реванш над русскими.

А шведы с радостью отпускали русских: мало толку было от них, никаких дел они не могли делать во славу шведского королевства, да и не стремились к таким делам, гнушались: всё-таки мы русские, и негоже изменять царю и отечеству...

Первый корабль с освобождёнными пленными подходил к пристани Санкт-Петербурга, и Пётр сам встречал своих старых товарищей, так жестоко пострадавших под Нарвой.

Самым первым сошёл на берег генерал князь Трубецкой, лучше всех живший в шведском плену.

От родовитой шведки имел он сына, но в Стокгольм приехала и его законная жена, Ирина Григорьевна, родом из Нарышкиных, родственников царя, прижила там трёх дочерей и теперь спускалась по трапу, растерянно озираясь вокруг.

Толпа народа возле пристани разливалась бурной рекой, но впереди всех маячила высокая фигура царя, бывшего, как всегда, в простом мундире Преображенского полка.

Ирина Григорьевна упала в объятия Петра, он шумно и подчёркнуто расцеловал свою троюродную тётку, а затем принял в объятия и её мужа, Ивана Юрьевича Трубецкого, младшего брата царского фельдмаршала, Никиты Юрьевича Трубецкого.

Ни словом не попрекнул царь Трубецкого за то, что протянул он когда-то шпагу эфесом вперёд шведскому королю Карлу, сдался сам в плен да и солдат своих сдал.

— Кто старое помянет, — шепнул Пётр ему на ухо, — тому глаз вон.

Трубецкой не оплошал.

— А кто старое забудет, — ответил он, — тому оба.

И понял Пётр, что мучается раскаянием князь, что слова укора и упрёка здесь не нужны, и даже, расчувствовавшись, пожаловал ему очередной чин.

Дочка князя Трубецкого, Анастасия, и стала невестой Дмитрия Кантемира — сам царь высватал её за князя, сам и венец держал над её головой в церкви, когда состоялось венчание, скорое и скромное.

Изумлённо глядела на всю процедуру венчания Мария: отец в роскошном европейском камзоле и пышном белоснежном жабо, с белым цветком на отвороте камзола, чисто выбритый и ухоженный, словно бы помолодел на двадцать лет.

И кстати, потому что невеста его была на двадцать девять лет моложе.

Впрочем, эта разница вовсе не бросалась в глаза: свежая юная шестнадцатилетняя девушка едва ли сознавала, что делается вокруг, едва ли понимала, что её, ещё неопытную, такую молоденькую, отдают замуж хоть и за князя, да вдовца, чуть не на тридцать лет старше её, да ещё с кучей детей: пятеро деток Кантемира тоже стояли возле аналоя и во все глаза разглядывали свою мачеху — так они окрестили её в первую же минуту и больше уже никак не называли.

Свадебный пир был более чем скромным, хоть и съехалось на него всё знатное население столицы: князья Трубецкие с многочисленной роднёй, оставшиеся ещё Нарышкины, дальние и ближние родственники царя, приближённые Петра и Екатерины.

Царица глядела на двух девушек семейства Кантемира — на его жену, золотоволосую, раскованную и естественную в жестах и движениях, сверкавшую синими глазами, такую красивую в наряде невесты, и на его дочь, темноволосую, зеленоглазую, тоже красавицу, но как будто полную противоположность мачехе, — и думала, что не будет белокурой красавице счастья в этой семье: сама ещё девчонка, а уж пятеро детей на шее, да ещё и старшая дочь на три года старше мачехи.

И тихонько усмехалась: рога ветвистые отрастут у князя очень скоро.

Однако тайные мысли Екатерины не оправдались: Анастасия решила, что раз уж такова воля судьбы и царя, то она станет достойной женой молдавского господаря, тем более что могла быть и корона в будущем, хоть и смутное представление имела она о молдавской земле.

И вот тут-то и начались нелады.

В первые же дни Анастасия настояла, чтобы всё хозяйство муж отдал теперь в её руки, потребовала ключи от всех погребов, шкафов, укладок, чтобы за указаниями по дому домоправители, камерарии обращались к ней, жене властителя молдавского.

Мария так резко и грубо воспротивилась этому, что даже отцу не удалось уговорить дочку покориться его новой жене, — слишком Хорошо помнила Мария свою мать, Кассандру, происходившую из рода византийских императоров, чтобы покориться красавице из низкого рода.

Получив отпор, Анастасия затаила злобу и ночью, в постели, выговаривала своему старому мужу, что жизнь её в этом доме — сущее мучение.

За столом, когда собирались к обеду, все, за исключением самого князя, говорили только по-гречески, и Анастасия лишь растерянно переводила свои прекрасные синие глаза с одного пасынка на другого или злобно взглядывала на Марию, понимая, что это она настраивает братьев на враждебное отношение к ней, русской, знающей пять иностранных языков, но, к сожалению, не владеющей греческим.

Она попыталась было освоить этот язык, но теперь он уже давался ей с трудом, и всё своё время Анастасия проводила за прекрасными клавикордами, наполняя дом музыкой европейской и русскими мелодиями, напевала романсы, песни, находя в них отраду от мелочных склок в её домашней жизни...

Теперь Мария не могла даже подойти к клавикордам — с самого утра садилась мачеха к инструменту и пела о своей горькой доле.

Словно сговорились все в доме: камерарий, заходя в спальню князя, чтобы испросить какого-либо позволения, говорил только либо по-молдавски, либо по-гречески, и никак не могла включиться в их разговор Анастасия, не понимала, сердилась и заставляла князя изъясняться по-русски.

Впрочем, всё в доме хорошо знали русский язык, но уж больно не по сердцу всем пришлась жена князя.

Видели, как ухаживает за нею князь, тратит огромные деньги на драгоценности и наряды, обставил весь дом по её европейскому вкусу: дорогие картины, гобелены, мягкие кресла, диваны — всё, как хотела она.