Брак по любви - Моника Али

уже решила, что ничего страшного с ним не случилось. Баба не желает прогибаться, а значит, рано или поздно сломается. Но пока что он не сломлен.

Шаокат не ответил.

– Прощай, – сказала она, двинувшись к двери.

– Подожди!

Она застегнула молнию на пальто и подняла воротник.

– Подожди, – повторил он. – Мини, послушай…

– Нет, – сказала Ясмин. – Мне осточертело тебя слушать.

Она решительно вышла в прихожую и, повинуясь внезапному порыву, бросилась наверх в спальню родителей. Свадебные украшения. Им здесь не место. Выдвинув ящик комода, она достала бархатный мешочек и сунула к себе в карман. Пальто перекосилось и тянуло шею. Баба превратил свою прикроватную тумбочку в бар. Рядом с пустым ведерком для льда и щипцами стоял рубиново-красный хрустальный тумблер. Позади – ряды мини-бутылочек: Ballantine, Bell’s, Cutty Sark, Dewar’s… Он расставил их в алфавитном порядке… Famous Grouse, Glenfiddich, Haig, Johnnie Walker, McCallum’s, Talisker. Ясмин провела пальцами вдоль миниатюр. Ее пальцы сомкнулись вокруг бутылочки Talisker. Ее Ясмин запихнула в другой карман. Вдогонку отправила еще одну, потом еще и еще, пока обе стороны пальто не стали одинаково тяжелыми.

Занавески были раздвинуты. Ясмин выглянула в огород за домом. Огород Ма. Ее глаза не сразу привыкли к темноте. Полиэтиленовая пленка над каким-то давно увядшим урожаем бесстыже хлопала. Раньше Ма никогда бы этого не допустила. Костлявые ветви мертвой черешни на фоне белесых панелей теплицы напоминали рентгеновский снимок. Между клочков чахлой зелени – голая земля, словно холмики свежезакопанных могил.

Ма никогда сюда не вернется.

Когда она бегом спустилась по лестнице, Шаокат преградил ей путь.

– Родня твоей матери. Они относились ко мне как к таракану. Если я съедал больше ложки риса с чечевицей, твоя Наани жаловалась на расходы.

– Мне пора, – сказала Ясмин.

– Ты кое-чего не понимаешь. Ты кое-чего не знаешь.

– Я знаю больше, чем ты думаешь. Я знаю про твои домашние визиты. Чем ты занимался на самом деле. – Она обещала Ма, что не станет его обличать. Но какая теперь разница?

– Если где-то было пятнышко грязи, твоя Наани говорила: «Ох, глядите, какая мерзость! Да, сложно держать дом в чистоте, если притаскиваешь мусор с улицы».

– Ты меня слышал? Я сказала, что знаю про твои измены.

Как же она нервничала перед тем первым семейным ужином с родителями и Гарриет. Первым – и, как выяснилось, последним. Но не по той причине, которой она боялась. Гарриет грозила привнести секс в целомудренный, пахнущий кардамоном дом семейства Горами. Что ж, теперь здесь пахнет плесенью, пылью и варенными с куркумой овощами. В доме не осталось целомудрия. Да и не было никогда. И виноваты в этом они все. Все обманывали друг друга. Обманывали себя.

– Ты кое-чего не понимаешь. Я не животное. На то были причины, и ты не знаешь всей истории, не знаешь, как было дело.

– Ну так давай, расскажи!

Как же он жалок. Правильно она сказала, что он умрет в одиночестве.

– Я пытаюсь. Твой дед, твоя Наани… – Шаокат прочистил горло. – Он был не такой, как твоя Наани. Он заключил сделку и знал, что сделка была лучшей из возможных. Вероятно, единственной. Он был деловым человеком. Он оплачивал мое образование, питание и проживание, а я женился на его дочери. Он мыслил как бизнесмен: всегда есть ухудшение капитала, и, когда ухудшение достигает определенного уровня, не остается ничего иного, кроме как инвестировать. Твой дед инвестировал в меня. И, поверь моему слову, он получил хорошую прибыль.

Баба держался прямо и гордо. Его коричневые костюмные брюки лоснились на коленях.

– Я ухожу, – сказала Ясмин. Она услышала достаточно. Прошлое есть прошлое, и оно ничего не оправдывает.

– Мини, – тихо сказал он. – Я никогда не предавал ее. Не предавал твою мать.

Она покачала головой. Оставаться здесь дольше бессмысленно. Спорить с ним – бессмысленно.

– Мне пора.

Баба потянулся, чтобы к ней прикоснуться, и Ясмин отшатнулась. Он посмотрел на нее с болью.

– Но ты так и не рассказала про экзамен Королевского колледжа. Ты сдала? Разумеется, сдала, но я ждал письма, и ничего не пришло. Возможно, теперь писем не рассылают?

– Я не сдавала, – ответила она. – Я не сдавала экзамен.

– Ты… ты провалилась?

– Ты глухой? Я сказала, что не сдавала. Если бы я пошла его сдавать, то завалила бы, потому что не готовилась. Но я его не сдавала. Теперь ясно? – Ее опьяняла собственная откровенность. Революционное упоение подрывом старого порядка, утверждением свободы любыми необходимыми средствами… а также не такими уж необходимыми, но приятными.

Он отступил, освободив ей дорогу к входной двери.

– Я никогда не хотела быть врачом, – сказала Ясмин. – Я пошла в медицину только ради тебя.

– Нет. – В его голосе послышался страх.

– Да! Только ради тебя!

– Нет, – повторил он. – Это я все делал ради тебя. Мини, я…

– Я не Мини! Перестань меня так называть. – Ясмин с достоинством прошла мимо него, распахнула дверь и вышла, не закрыв ее. Первым, что она увидела, была его горбатая пучеглазая машина.

Она протопала обратно по дорожке и прокричала в дом:

– И машина твоя – позорище! Избавься от нее! – На этот раз она хлопнула дверью и убежала.

Эскапада

Миссис Антонова постоянно соскальзывала вниз по креслу-коляске, и на сей раз ее парик зацепился за спинку.

– Ой! Снимешь его, ангелочек? Плевать, кто увидит.

Без экзотической лиловой твари, рассевшейся у нее на макушке, миссис Антонова выглядела бы еще более хрупкой и ранимой. И Ясмин уже спрашивала себя, не совершила ли ошибку, вывезя ее на улицу.

– Но я не хочу, чтобы у вас замерзла голова, – возразила она, приглаживая кудри парика, и подтянула Злату чуть повыше. Злата была такой легкой – кожа да кости. И постоянно сползала вниз, словно плохо набитая тряпичная кукла. Возможно, неспроста врачам не разрешается катать пациентов в креслах-колясках.

– Замерзла!.. Да я запекаюсь, как кныш, под всеми этими пледами.

– Кныш?

– Это такой пирожок с творогом, вареньем, луком со шкварками или другой начинкой. Такие готовят у нас… Будь добра, высвободи мне руки.

Ясмин повиновалась.

– Так удобно? – Она припарковала кресло посреди «зеленой зоны» – суровой бетонной долины в центре больничной территории.

– Чудесно, – ответила Злата. – Вот это приключение! Эскапада! Божественно. Солнце на моих руках!..

Ясмин села на низкую ограду сбоку от кресла-коляски. На самом деле было вовсе не солнечно. У нее пискнул телефон.

Очередное тревожное сообщение от новоиспеченного папаши Арифа. «Если вы с Люси волнуетесь, покажите ее терапевту, – написала она в ответ. – Но если она кушает, писает и какает и у нее нет температуры, то все наверняка в порядке».

Злата что-то сказала, но ее слова заглушил вой скорой помощи. Вдали стайки медсестер вплывали в автоматические стеклянные двери главного входа и выплывали из них.

Ясмин наклонилась к Злате, чтобы лучше ее слышать.

– Надеюсь, я не впутала тебя в неприятности, тыковка.

– Вовсе нет. В любом случае оно того стоит. – К черту этот дурацкий пункт страховки. Никто не засудит ее за то, что она толкала кресло-коляску. Нет никаких специальных правил, запрещающих вламываться в кладовую и красть печенье, хотя, скорее всего, это подпадает под какую-нибудь общую категорию нарушения профессиональной этики.

– А Гаррисону ничего не будет? Та медсестра на него очень рассердилась.

– Он просто помогал мне, я его попросила. Так что не волнуйтесь, я возьму вину на себя.

Миссис Антонова в очередной раз осталась голодной, потому что чайной тележки не было, а она хотела есть исключительно печенье. Не самый здоровый рацион, но, как отметила миссис Антонова, она сама в состоянии решать, что она будет есть, а что – нет. Работники «Котильона» не явились, потому что у компании возникли какие-то финансовые трудности, и сотрудники, никому из которых не полагался месячный оклад, не желали выходить на дежурства, за которые им, возможно, не заплатят. Гаррисону – единственному уборщику, состоявшему