Дань псам. Том 2 - Стивен Эриксон

Он идет, бледный и перепачканный кровью, по украшенному самоцветами коридору и волочит за ногу труп жены – одной из бесчисленной их последовательности, – а руки ее вяло тянутся следом, словно дохлые змеи, словно змеи с перерезанным горлом. В глазах ее, когда она неотрывно смотрела на него утром, не было ни тени предупреждения, ни даже пыльной патины – а он сидел за столом напротив и расставлял между ними в ряд Столетние Свечи. Приглашая ее в растянутую во времени жизнь, обещая бесконечное наслаждение – ожидающий их праздник не будет знать конца, и ограничивать себя тоже не потребуется. Они будут говорить на языке излишеств. Расстелив перед собой непрерывно расширяющуюся карту, станут отмечать на ней амбиции, которые пора бы уже удовлетворить. И остановить их не сможет ничто, даже смерть.

С ней случился приступ безумия, хлынувшего, словно кровь из перерезанной артерии, – другой причины быть не могло. Значит, безумие. Только сумасшедшая могла отказаться от столь многого. Из того, что он ей предложил. Столь многого, да, из него. Так он объяснил себе все это тогда, и продолжал потом объяснять не один десяток лет.

Теперь он знал, почему она покончила с собой. Когда тебе предлагают все, то тем самым показывают, на что ты способна – бездонную глубину твоего собственного падения, ужасы, которыми ты станешь себя забавлять, чувствительность, выщипанную волосок за волоском, пока совесть не сделается гладкой, прохладной, то ли живой, то ли нет – но не способной пробудиться. Она увидела, насколько далеко способна зайти – и сказала свое нет.

Еще один сладкий пергаментный сверток: разворачиваясь, он пахнет цветами. Каллор стоит на коленях рядом со своим боевым конем, Вадероном, а животное исходит кровавой пеной, не отводя от него единственного видного ему глаза, и словно спрашивает: стоило оно того? Что ты сумел приобрести в обмен на мою жизнь, мою кровь, конец моих дней?

Во все стороны от них простирается поле битвы. Кучи мертвых и умирающих, людей и животных, дшеков и тартено тоблакаев, разбросанные тут и там форкрул ассейлы, вокруг каждого – сотни трупов, тех, кто защищал своих боевых вождей, и тех, кто безуспешно пытался убить демона. Сухой земли нет, кровь – словно густеющее на жаре неглубокое море, и глаз, глядящих в никуда, гораздо больше, чем тех, что взирают сейчас на этот кошмар, отыскивая друзей и родичей.

Раздаются крики, но кажется, что они далеко – за много лиг от Каллора, стоящего на коленях рядом с Вадероном не в силах оторвать взгляд от его единственного глаза. Обещанное братство отброшено в багровую грязь. Безмолвные обеты чести, храбрости, службы и вознаграждения стекают по обломку копейного древка, торчащего из широкой могучей груди животного. Вадерон поднялся на дыбы, приняв удар, нацеленный в самого Каллора, поскольку животные слишком глупы, чтобы что-нибудь понимать.

Понимать, что войну эту начал сам Каллор, сам призвал сюда смерть и резню.

Что Каллор, стоящий сейчас рядом на коленях, его хозяин, на деле лишь отвратительная, жестокая личность, кожаный мешок, переполненный ядом и злобой, завистью и путаным детским эгоизмом, требующим, чтобы одновременно с ним теряли и все остальные.

Умирающий Вадерон. И Каллор, с сухими глазами проклинающий себя за то, что неспособен заплакать. Ощутить раскаяние, посеять внутри себя чувство вины, пообещать, что в следующий раз все сделает лучше.

Я таков, как и все человечество, повторял он себе. Невосприимчив к урокам. Жалок в неудаче и поражении, мстителен в победе. Любой из моих добродетелей, прочие, случись им дорваться до власти, тут же воспользуются и злоупотребят, оставив лишь пустую оболочку, истекающую каплями яда. Я проповедую благо, вижу, как его растлевают, и ничего не делаю, не жалуюсь, не высказываю неодобрения. Когда я создаю мир, то делаю это с единственной целью – позволить ему пережевать себя и всех остальных. Не верьте замешательству, написанному у меня на лице. Если что меня и удивляет, так это глупость, однако среди меня есть и умные, о да, те, кто все понимает и при этом лжет – как и я сам – вам и самим себе.

Каллор шел и тащил на плече холщовый мешок в десять тысяч лиг длиной, набитый свернутыми листами пергамента. Совсем не такой, как остальные. Рядом с ним бежали призрачные лошади. Женщины с перерезанными запястьями мертво улыбались самым краешком бескровных губ. И присмотритесь – там, где слышны стоны умирающих, мимо скользит его тень.

– Я хочу, чтобы все было просто, – сказал Ненанда. – И не хочу, чтобы приходилось работать. – Он поднял вверх воинственный, готовый к отпору взгляд.

Клещик переплетал между собой веточки, чтобы сделать из них фигурку.

– Но, Ненанда, ничего ведь не просто. Ничего простого не бывает.

– Я это знаю, лишь говорю напрямую, чего хочу, вот и все.

– То есть ты хочешь не испытывать замешательства, сталкиваясь со сложным, да?

Нимандр поднялся на ноги.

– Кле…

Но Ненанда уже успел заглотить наживку – а это была именно наживка. Хоть Клещик и казался поглощенным своим плетением, но неуверенность в голосе Ненанды тут же подметил.

– Лжецы обожают замешательство! Лжецы и воры, поскольку замешательство позволяет им обделывать свои делишки. От тебя им требуется неуверенность, но в том, чего хотят они, неуверенности нет ни малейшей, верно? Вот так они тебя и используют – и ты, Клещик, со своими мудрыми словесами, тоже таким бываешь!

– Обожди, как они могут меня использовать, если я – это они?

Десра фыркнула.

Лицо Ненанды исказилось от гнева, и он вскочил бы, но Араната положила ладонь ему на локоть, и вся его ярость волшебным образом рассеялась.

Клещик изогнул руки крохотной фигурки, так что они оказались поверх узловатой головы, на которой сохранился один зеленый листик, потом поднял ее над огнем лицом к Ненанде.

– Смотри, он сдается.

– Хватит уже издеваться, Клещик.

– Напротив, я аплодирую твоему желанию, чтобы все было просто. В конце концов, все либо можно разрубить мечом, либо нельзя.

– Ну вот, опять начал.

Перебранка, как Нимандр прекрасно знал, могла продолжаться большую часть ночи. Перескакивая с темы на тему по мере того, как Клещик раз за разом демонстрировал бы, насколько Ненанда туповат – что не имело ничего общего с действительностью. Но слова столь эфемерны – они способны проскользнуть мимо любой обороны, острые, норовящие ужалить побольней. Слова – идеальное оружие обмана, но он также знал, что слова могут быть и твердыми камнями, которыми выложена дорога, ведущая к пониманию, – или к тому, что способно сойти за понимание в этом мутном, невозможном мире.

Есть множество разных подходов к жизни, у каждого разумного существа свой – да и у неразумных, может статься, тоже, – так что если двоим удается достичь взаимопонимания, или хотя бы пассивного согласия, подобное может считаться истинным чудом. И это, как заметил однажды Клещик, доказывает, что жизнь обладает исключительной гибкостью. Однако мы, как он тут же добавил, к несчастью, существа общественные, так что, само собой, приходится терпеть и приспосабливаться.