Дань псам. Том 2 - Стивен Эриксон

Возьми множество слов, множество слов. Возьми множество слов. Сделай их, сделай их, сделай их какими? Материальными, да, сделай их материальными, преврати из пустого эфира в отпечаток на глине, в пятно на камне, в линию на коже. Материальными, поскольку материя создает – по самой своей природе – перед взором (или внутренним взором) – создает и создает орнаменты. С которыми можно играть, можно играть, можно играть. В числах и знаках, в астральных пропорциях. Их можно записывать в кодексы внутри кодексов, пока не образуется нечто одновременно прекрасное и абсолютное. Прекрасное в своей абсолютности. В своей абсолютности, в своей врожденной невинности, нечто прекрасное.

Разве вы не понимаете истины орнаментов, не понимаете, как орнамент обретает истину через напряжение, заключенное в противопоставлении, через игру смысла, мыслимого в игре, что и являет собой совершенный орнамент языка, замаскированный под несовершенство – но разве в этом заключена какая-то ценность, заключена, заключена?

А ценность в том, что текст целиком, его тело (тело, ха-ха – тела) в своей абсолютности становится священным, а в своей святости – всем тем, что он сам описывает, жизнерадостно упорядочивая то, что по сути своей бессмысленно. Орнаменты появляются там, где раньше их не было. Из ничего творится нечто. Пробуждается из собственного отсутствия. И что же это за слово, прекрасное слово, драгоценное слово и совершенное слово, с которого начинается игра, начинается, все все все?

Конечно, это слово рождение.

Тела текста, все эти тела, все эти плоть и чернила и слова и слова о да слова. Тела и тела, орнаменты внутри орнаментов, жизни и жизни, и жизни, которым снится… снится один и тот же сон.

Один сон. Один сон один сон один один один сон. Один.

Сон о справедливости.

– Пусть космос содрогнется, – шептал Кадаспала, накалывая знак внутри знака внутри знака, переплетая язык и смысл, а чернила стекали с иглы и расцветали под кожей, точка за точкой. – Пусть содрогнется и задрожит, пусть шатается и причитает. Бог о бог да бог сейчас бог скоро бог бог пробудится. Многие жизни и жизни срублены все, как одна, срублены, о да, острым мечом справедливости – по заслугам ли это нам? Заслужено ли наказание? Если среди нас невинные, хотя бы кто-нибудь? Вряд ли вряд ли вряд ли. Итак, многие жизни и жизни, но никто никто никто из нас не получил в точности того, что заслуживал.

Ты понимаешь меня? Я к тебе обращаюсь, бог-младенец. Слушай же слушай слушай. Мы есть то, из чего ты произошел. Наказанные, наказанные, жертвы справедливости, жертвы своей собственной глупости, о да, но можно ли сказать, что ни один из нас не выучил урока? Можно ли сказать? Смотри же смотри же смотри на нас! Бог-младенец, вот твоя душа, написанная во плоти, во плоти, написанная здесь Кадаспалой, кто некогда был слеп, хотя и мог видеть, а сейчас видит, хотя и слеп. Разве я не олицетворение рассудка? Слепой в жизни, я могу видеть в смерти – олицетворение смертности, мое драгоценное дитя, осознай это и осознай, когда настанет время, ты должен действовать и решать и стоять и сидеть верша справедливость. Осознай и осознай это вечное упущение, бог-младенец.

И что, спросишь ты, написано в твоей душе? Что здесь написано? Здесь, во плоти твоей души? Так это же твой жизненный путь, бог-младенец, чтоб ты мог выучить язык собственной души, выучить его, выучить, пока ты живешь.

Скоро наступят роды. Скоро пробудится жизнь.

– Скоро я сотворю бога, – прошептал Кадаспала.

Но справедливость снилась богу уже сейчас. Поскольку, в отличие от Оврага, Кадаспала действительно был безумцем. Записанный им во плоти кодекс был кодексом законов. Законов, из которых родится бог. Подумайте об этом, хорошенько подумайте.

К примеру, в контексте милосердия…

Она была там, во впадине, стояла на коленях, опустив голову, а туловище ее раскачивалось взад и вперед, повинуясь какому-то внутреннему ритму. Всмотревшись в нее еще раз, Провидомин негромко выдохнул и отвел взгляд в сторону – что делалось все сложней и сложней, поскольку зрелище завораживало, женщина-дитя, источник разложения, и он испытал ужас от одной лишь мысли, что женщина в своем падении может быть столь притягательна, столь откровенно возбуждать. Ужас от этого приглашения. И от тьмы у себя внутри.

– Ее власть растет, – негромко произнес Искупитель у него за спиной. – Власть над тобой, Сегда Травос.

– Не хотел бы я быть сейчас рядом с ней.

– Ты уверен?

Провидомин обернулся и поглядел на бога.

– Понимание самого себя иногда становится проклятием.

– Однако необходимым.

– Похоже, что да, – неохотно признал он.

– Ты все еще собираешься с ней сражаться, Сегда Травос?

– Думаю, да.

– Почему?

Провидомин оскалился.

– Только не нужно начинать опять, Искупитель. Враг никогда не задается вопросом относительно мотиваций – враг не пытается выгрызть у себя самого почву из-под ног. – Он ткнул пальцем за спину, в направлении женщины во впадине. – У нее нет никаких вопросов. Никаких сомнений. Зато есть сила. Власть.

– Это правда, – ответил Искупитель. – Все это – правда. Потому-то одержимым неуверенностью всегда приходится отступать. Перед уверенными в собственной праведности им не выстоять. Им приходится ускользать, прятаться, просачиваться сквозь вражеские порядки…

– Где несчастных всех до единого все равно переловят и заставят их умолкнуть – ты забыл, Искупитель, я ведь жил при тирании. Вламывался в двери. Вытаскивал людей наружу. Ты и в самом деле веришь, что несогласных станут терпеть? Скептицизм – это преступление. Или ты размахиваешь флагом, или это сделают другие, но тогда они придут за тобой. Искупитель, я посмотрел в глаза врагу, и они были жесткими, холодными, в них не было ничего, кроме ненависти. О да, я увидел в них собственное отражение – и зрелище это до сих пор со мной.

Больше они не разговаривали. Провидомин снова глянул на женщину, на Верховную жрицу, которую когда-то звали Салинд. Сейчас она была лишь инструментом, оружием какой-то более могущественной воли, ее голода. Той же воли, как он теперь подозревал, что заставляет нации воевать, мужей – убивать собственных жен, а жен – мужей. Которая даже способна подчинить себе душу бога, раздавив ее.

Когда ты поднимешься, Салинд? Когда снова нападешь на меня?

Не так он представлял себе загробную жизнь. Моя битва должна была кончиться. Все мои нужды – потерять смысл, мучительные мысли – навеки умолкнуть.

Разве безразличие не есть дар смерти? Блаженное, совершенное безразличие.

Она раскачивалась взад-вперед, собираясь с силами, – как умеют лишь те, кто сдался.

Крысмонах шагал через лагерь паломников. Он и раньше был в беспорядке, теперь же выглядел так, словно сквозь него пронесся ураган. Палатки просели, покосившиеся хижины угрожали вот-вот рухнуть. Повсюду валялся мусор. Немногие дети с грязными мордашками, надолго оставшиеся без присмотра, однако сумевшие это пережить, провожали его перепуганными взглядами. Их впалые губы были изъедены болячками. Животы под лохмотьями опухли. Им ничем нельзя было помочь, да и будь даже иначе, Крысмонах ими заниматься не собирался. В мыслях своих он давно отрекся от человечества. Сердца ему никакое родство не бередило. Каждый болван в мире должен заботиться о себе сам, если только он уже не чей-то раб. Есть только эти два способа существовать, все остальные – ложь. А рабом Крысмонах становиться не собирался, каких бы желаний на этот счет ни имели Градитхан и сейманкелик.