Королевский генерал - Дафна дю Морье

Я видела, как белые морские туманы раннего лета совершенно преображают этот холм, так что он в мгновение ока превращается в призрачную волшебную страну: не слышно звука, лишь шум волн, набегающих на невидимый отсюда песчаный берег, где ровно в полдень собирают ракушки дети. Я помню его в мрачном настроении неприветливого ноября, когда с юго-запада стремительно надвигается завеса дождя. Но самые спокойные – это вечера позднего лета, когда солнце закатилось, а луна еще не взошла и на высокой траве выступает тяжелая роса.

Море очень белое и спокойное, без ряби, лишь одиноко и угрожающе шумит прибой над скрытой под водой скалой Каннис. Галки летят домой к своим гнездам в охотничьих угодьях. Овцы щиплют короткий дерн, пока тоже не собьются в кучу и не станут тереться друг о друга боками под каменной стеной. Сумерки медленно опускаются на Гриббенский холм, леса становятся черными, внезапный глухой звук крадущихся шагов – и из-за деревьев в заросшем чертополохом парке показывается лисица; остановившись, она смотрит на меня, навострив уши… Затем ее пушистый хвост вздрагивает, и она уходит, ибо в этот момент раздается стук башмаков Мэтти, которая идет сюда по дорожке, чтобы отвезти меня домой. Вот и еще один день закончился. Да, Ричард, и в однообразии есть своя прелесть.

Я возвращаюсь в дом, где обнаруживаю, что все отправились спать и свечи в галерее погашены. Мэтти относит меня по лестнице наверх, и, когда она расчесывает щеткой мои волосы и закручивает их на папильотки, мне кажется, я почти что счастлива. Пролетел год, и хотя мы и потерпели поражение, но мы живем, мы уцелели. Да, я одинока, но это мой удел с тех самых пор, как мне исполнилось восемнадцать. К тому же одиночество вознаграждается. Лучше оставаться одной и жить своей внутренней жизнью, чем пребывать вместе со всеми в постоянном страхе. Я думаю об этом, держа в руках папильотку, и тут замечаю, что на меня из зеркала смотрит круглое лицо Мэтти.

– Сегодня в Фое я узнала странные слухи, – сказала она спокойно.

– Какие же, Мэтти? Ведь слухи есть всегда.

Она проводит языком по папильотке, затем наматывает на нее прядь моих волос.

– Наши мужчины тайком пробираются назад. Сначала один, затем двое, трое. Я говорю о тех, что бежали год назад во Францию.

Я втираю немного лосьона в кожу рук и лица.

– Зачем им возвращаться? Они ничего не смогут поделать.

– Поодиночке – да, ну а если они тайком объединятся?

Я продолжала сидеть, сложив руки на коленях, и внезапно вспомнила одну фразу из последнего письма, пришедшего из Италии.

«Ты, возможно, тем или иным образом услышишь обо мне еще до конца лета», – писал Ричард… Я решила, что речь тут идет о том, что он собирается ехать сражаться с турками.

– Какие-нибудь имена назывались? – спрашиваю я у Мэтти, и впервые за много месяцев в моей душе появляются ростки тревоги и опасения.

Мэтти отвечает не сразу – она возится с локоном. Но вот наконец-то она произносит своим низким, приглушенным голосом:

– Болтают о большом военачальнике, приплывшем с континента и высадившемся в Плимуте, – говорит она. – Он носит темный парик. Будто бы для того, чтобы скрыть цвет своих волос. Но имен не упоминалось.

Заблудившаяся перепуганная летучая мышь задевает мое окно, а где-то рядом с домом раздаются резкие крики совы, звучащие как предостережение. И в тот момент мне показалось, что летучая мышь – это не просто зверек середины лета, а перепуганный символ всего преследуемого.

Слухи. Вечно слухи. Никогда ничего определенного. Такова была наша участь на протяжении зимы 1647/48 года. Контроль парламента за новостями был таким строгим, что к нам в Корнуолл поступали лишь голые официальные заявления, да и те не представляли собой никакой ценности, поскольку это было то, что Уайтхолл счел полезным сообщить нам.

Итак, пошла молва, она передавалась от одного к другому и когда уже через десятые руки дошла до нас, то нам пришлось отсеять экстравагантную шелуху, чтобы найти зерна истины. Роялисты вооружались. Это лежало в основе всех утверждений. Оружие тайно завозилось в страну из Франции, и для него были подысканы тайники. Помещики собирались дома то у одного, то у другого. Арендаторы общались друг с другом в поле. Какой-нибудь парень на углу улицы подзывал кивком другого, как бы для того, чтобы обсудить цены на рынке; это мог быть вопрос, быстрый ответ, и затем оба расходились, но информация уже была передана и выковано еще одно звено.

Снаружи приходской церкви в Тайуордрете стоял, опираясь на свой мушкет, солдат парламентской армии. Проходивший мимо пронырливый агент, державший под мышкой свернутые документы, в которых были перечислены все прихожане с их личными делами, бросил ему: «Доброе утро»; тут же, повернувшись к ним спиной, старый могильщик рыл яму, но на сей раз делал он это не для покойника, а для оружия… О многом могли поведать погосты Корнуолла. О холодной стали под зеленым дерном и маргаритками, о запертых в темных семейных склепах мушкетах. Стоит только человеку взобраться на крышу своего дома, чтобы починить ее после зимних дождей, и он, помедлив и бросив взгляд через плечо, просунет руку под солому и нащупает острый клинок меча. Так рассказывала Мэтти. Мэри пришла ко мне с письмом, полученным ею из Лондона от Джонатана.

Борьба, по-видимому, может возобновиться в любой момент, – так осторожно сообщалось в письме. – Даже здесь растет недовольство против наших хозяев. Многие лондонцы, сражавшиеся против короля, теперь готовы присягнуть ему на верность. Больше этого сказать не могу. Скажи Джону, чтобы он вел себя осторожнее с теми, с кем встречается, и там, куда он ходит. Помни, я связан своей клятвой. Если мы вмешаемся в эти дела, то нам с ним придется ответить за это своими жизнями.

Встревоженная Мэри сложила письмо и засунула его себе в вырез платья.

– Что это означает? – спросила она. – На какие дела он намекает?

На это мог быть дан лишь один ответ. Сторонники короля поднимаются на борьбу.

Имена, не упоминавшиеся в течение двух лет, теперь осторожно произносились шепотом. Трелони… Треваннион… Арунделл… Бассет… Гренвил… Да, над всеми главенствовало имя Гренвила. Один говорил, что Гренвила видели в Стоу. Нет, наверное, это было не в Стоу, а в доме его сестры в окрестностях Бидефорда. На острове Уайт. Рыжий Лис отправился в Кэрибрукс на тайную встречу с королем. Он не прибыл в западный край. Его видели в Шотландии. С ним разговаривали в Ирландии. Сэр Ричард Гренвил вернулся. Сэр Ричард Гренвил был в Корнуолле…

Я оставалась глуха к этим рассказам, ибо мне в своей жизни слишком часто приходилось сталкиваться со слухами. Однако было странно, что я не получала больше писем ни из Италии, ни из Франции.

Джон Рашли обходил молчанием эти темы. Его отец велел ему ни во что не вмешиваться, а денно и нощно работать в имении, чтобы можно было выплатить парламенту непосильный долг. Но я догадывалась, какие мысли бродят в голове у Джона. Если и в самом деле речь шла о восстании и здесь высадится принц, Корнуолл может снова стать свободным, и тогда не придется выплачивать долг. Если в этом плане участвуют Трелони, Треваннионы, да и все те, кто в графстве тайно присягнул на верность королю, то не будет ли выглядеть в какой-то степени постыдной трусостью со стороны Рашли оставаться вне этих замыслов? Бедный Джон. В эти первые недели весны, когда уже была закончена пахота, он часто бывал в дурном расположении духа и его мучило беспокойство. И с нами не было Джоан, чтобы поддержать его, – заболели ее сыновья-близнецы, родившиеся за год до этого, и она находилась с ними и со старшими детьми в Матеркомбе в Девоне. Затем заболел в Лондоне Джонатан, и хотя он попросил у парламента, чтобы ему разрешили вернуться в Корнуолл, ему было в этом отказано, поэтому он послал за Мэри, и она отправилась к нему в Лондон. Следующей готовилась уехать Элис. Питер написал ей из Франции, выразив желание, чтобы она вообще перебралась с детьми в Третарф; его дом там был в плачевном – как до него дошли слухи – состоянии, и поэтому не могла бы она отправиться туда сейчас, когда близилась весна, и посмотреть, что там можно сделать. Она уехала в первый день марта, и в Менебилли сразу стало до странного тихо. Я уже так привыкла к детским голосам, что теперь без них, без обращенных к детворе окликов Элис, без шуршания платья Мэри мне сделалось еще более одиноко и даже немного грустно. Отныне Джон составлял все мое общество, и я задавалась вопросом, что же мы теперь будем делать с ним долгими вечерами.