Хтонь. Зверь из бездны - Руслан Ерофеев

Мутное зелье, нацеженное в пузырек из-под чернил, обжигает мне нутро и рвется поначалу назад. Но я задерживаю дыхание и подавляю в себе рвотный рефлекс. Вскоре блаженное тепло разливается по венам, и жизнь вновь начинает играть всеми своими красками. И сразу же еще больше хочется жрать.

14.00. Может, и правда по совету Стрижака привязать к жопе веник?.. Нахожу в шкафчике под подоконником две свеклины, затвердевшие до состояния ископаемых окаменелостей. Попробую-ка я их сварить, что ли. Настька придет со своих бесплодных поисков работы – хоть ругаться не будет.

16.00. Варю свеклу. Но пока она почему-то остается все такой же твердокаменной.

19.00. Варю свеклу.

23.00. Свекла.

24.00. Свекла.

25.00. Свекла…

26.00. Вываливаю свеклу в окно, и тут приходит хлеб в авоське вместе с Настей. Я радуюсь хлебу и немного – Насте. Нарезаю его тонкими ломтиками. Потом, под удивленным взглядом Насти, извлекаю из все того же шкафчика под подоконником круглую баночку с гуталином и намазываю его тонким слоем на хлеб. Настюха смотрит на меня ошалевшими глазами. Дура! Сейчас спирт впитается в хлебушек, можно будет стереть гуталин и есть.

День четвертый

12.00. Я не знаю зачем, но я все еще прихожу иногда на работу, благо вохровцы на вахте пропускают меня – видимо, до тех пор, пока не получат другого распоряжения. Делать мне нечего – все мои уголовные дела Вислогузов раздал другим следователям. А еще мне нечего жрать… Нашел в сейфе свечку (здание прокуратуры старое, и тут часто бывают перебои с электричеством). Попытался сжевать. Но свеча оказалась не сальной, а парафиновой. Проболел весь остаток рабочего дня. Хорошо, хоть туалет рядом…

18.00. Подрался на улице с бродячей собакой из-за большущей кости… С совершенно новым чувством начал смотреть на соседского котенка. Такой мягонький… Пытался сцапать голубя, который по дурости спикировал на мой балкон. В самый последний миг бестолковая птица все же успела упорхнуть, иначе бы ей несдобровать. Кто сказал, что мясо голубей непригодно в пищу? Барские предрассудки! Попадись мне сейчас какая-нибудь живность, я бы в два счета свернул ей шею и зажарил на кухонной плите! А может, слопал бы и в сыром виде. Звериные инстинкты, которые я начал в себе открывать, меня больше не пугают. И я вновь заливаю голод коктейлем «козявочка» – пол-литра муравьиного спирта на литр пива. А затем полирую все это дело флакончиком тройного одеколона, загазованного сифоном, – так «алкашка» быстрее всасывается в кровь.

День неизвестен

Время неизвестно. Я потерялся во времени и пространстве, как несчастный бухой Робинзон. Теперь мой день (или ночь, я стал поздно вставать) начинается с того, что я беру авоську и отправляюсь в универсам. Там я под самое закрытие набираю коробочек с зубным порошком – все равно больше ни на что нет денег. Дома я растворяю порошок в воде, потом процеживаю через марлю – остается жидкость с достаточным для опьянения количеством спирта. Я опрокидываю несколько стаканов подряд, и мне в это время насрать во всю ширину задницы на этот гребаный мир! Но тут я замечаю глаза Насти…

Чуть позже. Звездочка немеркнущая. Солнце души моей. Моя радость и моя печаль. Счастье жизни. Мой смысл и моя боль. Пусть ты никогда не услышишь этих слов, пусть они лишь клокочут внутри меня, будто лава в еще не до конца умершем вулкане, и медленно сжигают истончившиеся стенки моей обугленной души! Этого не могло произойти – но это произошло. Еще тогда, когда впервые скрестились наши взгляды, где-то в глубине этого задристанного мироздания раздался тонкий отчетливый звон. Пересеклись плоскости. Соприкоснулись сферы. И связала нас невидимая шелковая ниточка прочнее, чем ментовские наручники из хромированной стали. Тонкая воображаемая линия, которой на самом деле нет. И ничего нет. И мира этого вонючего нет. И меня нет. Есть только ТЫ. Почему ты плачешь? Я тоже плачу, выжимая из себя с этими слезами все то дерьмо, которым я столько дней травил свое тело, принадлежащее только тебе без права отчуждения. Я никогда больше не выпью ни капли этой дряни. У меня от нее противоядие – слезы, которые я сейчас глотаю. Я покрываю богомольными поцелуями твои маленькие торчащие груди с твердыми темными сосками, похожими на запекшиеся капельки крови. И поцелуи мои тоже горьки от слез. Я опускаюсь ниже и касаюсь губами следов от сигаретных ожогов, опоясывающих твой живот, словно прошедшаяся по нему пулеметная очередь. И только тут замечаю, что твое чрево уже округлилось в томительном ожидании новой жизни. Раненая моя девочка, невинная жертва этого дерьмового мира! Завтра я пойду и убью того, кто осмелился коснуться грязными козлиными лапами этого любимого тела… Не плачь, я буду любить того, кто родится, будто это плоть от плоти моей. Он ни в чем не виноват, он так же чист, как и ты, ибо не может нести в себе греха дитя, зачатое ангелом… Ты уже не плачешь. Ты наконец раскрываешься вся, как прекрасный цветок в теплую весеннюю ночь. Ты даришь мне билетик в рай, и я смело влетаю в него на своей напряженной ракете, как смелый Магеллан космоса. За что мне это счастье? И чем я заслужил его? И что я буду делать, если оно закончится? Я же просто не смогу жить… Еще через мгновение во мне ослепительно взрывается первая советская атомная бомба, «изделие-501», рожденное в недрах бериевской «шарашки», чтобы спасти этот гребаный мир, который нужен только потому, что в нем есть ты…

Еще позже. Будь ты проклята, чертова кукла! Ну, чего, чего смотришь на меня своими зенками синими! Ведьма! Все из-за тебя! Сука! Из прокуратуры меня погнали! Друзья, и те не показываются давно. Противно, наверное, смотреть на такую задрыгу, как ты. Что рожу воротишь? Не нравится? Иди к Козлюку, с ним у тебя лучше получалось! Грязная шлюха! Убью, тварина паскудная! Вот тебе! Вот! На еще! Получи! Я ногами выбью из твоего брюха то дерьмо, которым его начинил Козлюк, и скормлю помоечному шавлу! Или отправлю твоего змееныша в одиночное плавание по недрам канализации…

… Что со мной? Что я наделал? Я ничего, ничегошеньки не вижу! Перед глазами какие-то радуги. В ушах звучит похоронная музыка – то ли Брамс, то ли Рахманинов, черт их разберет, этих депрессивных классиков. Я обхватываю голову руками, затыкаю пальцами слуховые проходы – но все напрасно. Проклятый оркестр гремит в моей башке, не переставая. Потом слипшиеся веки мои раскрываются, как у чуть подросшего щенка. Вокруг никого нет. Зато розетки в стенах вдруг начинают жить своей, ни на что не похожей жизнью. Из них ко мне взывают мертвецы. Они воют, стонут, шепчут, хрипят мне, что меня сегодня будут убивать. И что мне нужно выпрыгнуть из окна, чтобы спастись.

До оконного проема – метров пять. Но эти метры кажутся мне не короче световых лет. Бесконечная космическая бездна. Ноги будто примагнитились к полу. И тогда я отдираю их, как мне кажется, вместе с половицами, и бегу!

Бегу, будто в замедленной киносъемке – так показывают спортсменов во время установки ими очередного рекорда. Сейчас я тоже установлю свой личный рекорд. Пускай и последний в этой долбаной жизни.