В Петербурге летом жить можно - Николай Крыщук

– Фригийцы – это древний народ. Они еще до нашей эры жили. Фригийские колпачки – это не цветы.

Пьяный старик идет прочь неровными стежками. О его лысый череп разбивается новорожденная луна. Ворохи разбуженных мотыльков специально для него прорисовывают в воздухе смертельные фигуры.

Вот что я тебе еще скажу, друг мой, – природе нужен зритель. Сама она не может осознать собственную красоту. Она нуждается в зрителе, да. Ибо все, что ею сотворено, сотворено исключительно из мотива целесообразности. А получилось красиво. В потребности осознать это природа и придумала человека. То есть зрителя. То есть для собственного, так сказать, удовольствия, самолюбования и потехи.

Таким именно примитивным образом мы оказались в плену роковых сил. И пошло-поехало. Слово за слово, засветло-затемно, туда-сюда.

Ведь и любовь, в сущности, чистая химия. Нет, все-таки раздобуду денег, разыщу твой адресок, да и нагряну с визитом. Пора уже поговорить, действительно. Потому что самая даже большая любовь, скажу тебе, начинается с крошечной железы, расположенной в задней части головы. Ну, это я так, для интриги. Остальное при встрече.

…Спи, спи, хорошая моя. Дети давно спят. Так про что сегодня?

суббота

четвертое

…Теперь о наших хромых и нищих. Миллионы людей живут на помойках и воруют электричество в подвалы. Спрашивается, зачем навязывать счастье людям, которые его уже имеют? Это не преступление, государь. Это хуже. Это ошибка.

Стремление к масштабному обустройству уединенной жизни неистребимо в нашем отечестве. Пена падает с губ Ангела. Но если посадить в мясную лавку кавалериста, который одним взмахом разрубает всадника и коня, много ли охотников найдется ходить к нему за мясом?

С пьянством, как всегда, не справились. Между тем виноградники погубили. Их обеспложенная лоза колет мне душу вроде истины, которую я лично предпочитаю искать in vino.

Соседка пошла вчера на рынок. Продавали испанских тараканов с крыльями. Но у нее не хватило денег. Купила сверчка. Улыбка, с которой она вернулась, закономерна. Возможности не обязательно использовать, но они должны быть…

1

июля

двенадцатого

Город в мучном ознобе. Дороги пережевывают гравий, отрабатывая дикцию. Голуби бездумно расписываются на лбах поэтов и государей. Наша погода.

Петербург – волшебный город. Все может показаться. Почудившееся – осуществится. Самолеты, как рыбы, задумчиво плывут поперек неба. Выбираем, в каком летим мы.

Козлоногий держит сценарий, отдавая должное нашим импровизациям. Сейчас он угрюмо делит между мужичками остаток. На колени падают теплые криминальные капли, моментально испаряясь. Явно превышает функциональные права. Тоже, наверное, плохо кончит. Он успевает поощрительно подмигнуть нам из прозрачного облака нарождающегося убийства.

Деревья рассеянно сорят в волосы. Задумаемся – про растем.

Ничего не помним. Когда герань стала дороже гвоздик по причине употребления в салат? Когда подорожник записали в «Красную книгу»? Родильные дома опустели. Не ставшие на учет любовники зачислены в ранг государственных преступников. Когда?

Глупый Мальтус.

Чужие квартиры нам уже давно не страшны. Крысам на кухню кидаем ароматизированный муляж мяса. Коричневые улыбки чужих живых и близких заперты в стекла и обтянуты по краям изоляционной лентой. Вечные сообщники.

Мы выпадаем из эпохи, в которой завариваются новые путчи, а сквозь трещины социальных контрастов тянутся орхидеи, а к униженному стихотворцу вновь спешит на помощь Пиндемонти.

Жизнь, однако, всегда берет свое, пока мы отбираем у нее наше.

Звонок. Мы только открыли лилипутскую бутылку. Простыни еще сплетничают о нас. Белая ночь смотрит окном, безумная.

– Не бойся, нас не убьют, – говоришь ты. Ты думаешь о муже.

– Не бойся, нас убьют вместе, – отвечаю я. Полицейские сапоги нелюбопытно топчутся у двери.

Даже мой приятель, который работает на полставки миллиардером, боится их.

Слава богу, кажется, мы попались.

2

июля

тринадцатого

В ночном саду – светящаяся коробка веранды. Как бы плывет. Время от времени к стеклу прижимается чье-нибудь участливое лицо. Проверяют погоду.

Мальчик у веранды подсовывает ломающийся в воде пальчик пленной рыбине. Темная душа зверя поглотила его вместе со слухом. Но вот всплеск, и он радостно отскакивает от таза, заглатывая в восторге лишний воздух.

На крыльцо выходит женщина. В платье с «фонариком». Молодо передергивает плечами. «Щуку зажарим на завтрак, – говорит она в темноту. – Ложись, милый, утром пойдем на гору за орехами». Черное кружево деревьев подрагивает вдоль ее голых рук.

Необходимость покидать жизнь ради сна – первая несправедливость, которой он по-взрослому покоряется. Он не хочет спать. Заранее вздрагивает от морозных простыней. Засовывает в рот долгую карамельку. Но уснет мгновенно.

Меня еще нет. Наше со щукой сознание так мало, что только с ней мы, кажется, и могли бы тогда поговорить.

Эта молодая женщина вот уже несколько десятилетий не оставляет меня ни в снах, ни наяву.

3

июля

тринадцатого

Все освещено резким предзакатным светом. Я только что плакал и теперь вижу мир отрадными, после исчерпанного плача, глазами. Как на картинах Эндрю Уайета, которого узнаю спустя жизнь. Я стою у окна и смотрю на бархатный тополь, показывающий под ветром свою полуночную серебристую изнанку. Солнце слепящими стрекозами застревает в царапинах стекла. Я глажу их, и они не улетают.

По радио скучно рассказывают о какой-то гелиотерапии. Запомнилось, потому что соседку звали Геля. И вдруг мужчина запел долгим речным голосом: «Мне не жалко крыла – жалко перушка…» Я чувствую, что почему-то это относится и ко мне. Слезы снова набегают на глаза. Стрекозы в стеклах начинают жирнеть и выворачиваться.

Еще никто ни разу не интересовался у меня, кем я хочу быть, не спрашивал, на кого больше похож – на папу или на маму. Неизвестно даже, насколько прочно я связан со своим отражением в зеркале.

4

июля

четырнадцатого

Дождь выдувал в лужах пузыри. Нас двоих еще не было, но мы уже целовались. Поцелуи рождались и лопались, рождались и лопались, и было их не меньше, чем тех целлулоидных плывущих колпачков, над которыми трудилось небо. Его и наш морок длился уже почти сутки.

Так ликование сердца предшествует радости, трубка – задумчивости, звезды – солнцу и шепот – губам.

Уже первые Ангелы протрубили в пионерские горны Апокалипсис, но мы об этом, возможно, так бы и не узнали и по неведению стали бы единственными спасенными, если бы…