Судьба ополченца - Николай Обрыньба

— Не знал, что боевую подготовку на капусте проходят!

Отвечать надо быстро, не то прилипнет шутка. Они смеются:

— На тебе кочерыжку!

Я ее принимаю и направляюсь к бугру, откуда слышу крик Николая Гутиева. Обнимаемся, радуясь встрече, и он меня ведет показывать, где будет наша землянка.

Землянки комиссара, начальника штаба и комбрига уже почти закончены. По другую сторону лесной улицы роются котлованы для землянок разведвзвода. Лес, которым выкладываются котлованы, рубят и пилят вдали от лагеря, чтобы не демаскироваться. Мы с Николаем, Мишей Чайкиным и Ваней Черновым — адъютантами комбрига и комиссара, роем свою землянку. Рядом с нами роет с женой Ладик, радист, у него испорчена нога, и ему помогают. Николай опять со своими «проектами», по которым выходит не землянка, а Дом союзов; но землянка у нас получается хоть и маленькая, а уютная, с большим окном для работы и двумя нарами, каждые для двух человек. Федя Сальников, врач, тоже строит себе землянку, особый отдел строит большую, им помогают. Напротив нас выкладывают бревнами большую землянку для секретарей подпольных райкомов комсомола Оли и Гали; позднее, когда я начну писать картины, командование отдаст нам эту землянку, а нашу передадут девушкам.

Рисовать я начал с первых дней в партизанах, сначала это были в основном листовки, плакаты и лозунги, карты местности для командования, по которым проводились боевые операции, делал я и документы для разведчиков. Но после операции в Ушачах, когда мне удалось добыть краски, стал я писать маслом. Первое: сделал на простынях два панно сухой кистью, на одном изобразил Чапаева на коне, летящего в бой, на другом — своих товарищей во время операции под Воровкой, когда удалось уничтожить одиннадцать автомашин с фашистами и броневик, это была первая крупная операция набиравшей силу бригады. Через оба панно шла надпись: «Да здравствует 25-я годовщина Великой Октябрьской революции. 1917–1942».

Стояла сухая теплая осень 1942 года, у людей был подъем, и у всех была вера в победу, сменившая прошлогоднее уныние. Строили оружейные мастерские, госпиталь, баню; уже работали столовая и хлебопекарня в лесу. Несмотря на то что все делалось на моих глазах, каждый день удивлял открытием, и во всем сквозила такая радость, что можно вернуть то, что изменила война, — мы в силах вернуть! И вот только теперь мы начали понимать, чем мы обладали. Потому что, естественно, до войны были и критика существующего, и неудовлетворенность им, и, только пройдя черту и увидев ужас потери всего, люди поняли, что это было прекрасно, что это было их счастьем. И было сейчас стремление собрать и склеить осколки разбитого, как склеивают драгоценный кувшин. Надо понять еще одну вещь. Подсознательно люди понимали, что коллективизация была стремлением к справедливости, равенству, и это не могло не привлекать людей, они понимали, что были на пути к лучшему, на пути строительства новой жизни, но еще не построенной, и потому всегда было можно сказать, что «хуже не будет», потому что всегда в пути бывает очень трудный, тяжелый момент, и если не верить, что это преходящее, а цель прекрасна, то тогда это невыносимо. Но жила вера все же, что это преходяще. Когда же пришли фашисты, то как стабильное положение стали насилие и жестокость, а впереди еще хуже и хуже виделась судьба народу. Вот и разница. Ведь «новый порядок» рейха вырисовывался — и это все четче и четче — как уничтожение народа, уничтожение России, уничтожение русских, а если кто-то и процветал, то это был предатель со звероподобной психологией убийцы и насильника. И это все была не политграмота, не лекция и доклад в клубе, а это был жестокий урок жизни.

Приближались ноябрьские дни, и наш лагерь, только что построенный, был убран очень торжественно. Между землянками дорожки посыпали желтым песком, навтыка-ли елочек. В центре лагеря, на большой поляне с огромным пеньком-трибуной для митингов соорудили арку с красным полотнищем лозунга, портретом Сталина и гирляндами из елового лапника, по сторонам арки повесили мои панно. Все это получилось как бы стихийно, само собой, никто не предполагал, что выйдет так торжественно. Но эффект от оформления оказался удивительный. Люди, намучившись под пятой фашистов, были так обрадованы, что «опять как при советской власти», многие от радости просто плакали.

Надо помнить, что, помимо военных действий, между фашистами и партизанами шла острейшая психологическая и идейная война, немцы буквально терроризировали население всякого рода пропагандой, стремясь внушить, что никаких партизан нет, а есть лесные бандиты и убийцы. Нужно было противостоять этому, доказать людям, что мы боремся за свою родину, за освобождение своего народа и возглавляют эту борьбу большевики.

Среди партизан, шедших на боевые операции и диверсии, быстро укрепился обычай оставлять на местах диверсий листовку, плакат или лозунг; передавали плакаты и подпольщикам в районные центры — в Лепель, в Чашники, Ушачи, клеили их на улицах, в казармах немцев, на домах полицаев. Впечатление это производило очень сильное: значит, партизаны всюду и нет спокойствия для врага. Партизаны, уходя на задания, умоляли дать хоть один плакат и даже записывались в очередь, но так как мы с Николаем наряду со всеми участвовали в операциях, то делать листовки приходилось в перерывах между заданиями и урывая время от сна.

Особенно трудно давались нам стихи для плакатов, это в нашей деятельности было, пожалуй, самым трудным. Нам ничего не стоило найти тему и нарисовать плакат или листовку, а когда дело доходило до стихов, начинались наши мучения, мы ходили как потерянные, бормоча слова и подбирая рифмы, — но, к нашему удивлению и унынию, рифмовались всё неприличные слова. Зато уж если стихи получались, знали их не только партизаны и население, но и полицаи. Бывало, куда ни пойдешь, а наши стихи все знают и декламируют. Зажигается свет в лепельском кинотеатре, а на стенах уже висят плакаты со стихами, больно бьющими фашистов, и, пока их сорвут, люди уже запомнят текст и передадут потом друг другу.

На комендатуре в Лепеле висел портрет Гитлера под стеклом. Такой же портрет, только состоящий из висельников и трупов, мы сделали с Колей Гутиевым, и наши разведчики ночью заменили на крыше немецкой комендатуры их портрет своим. Три дня эта карикатура висела, а внизу стоял часовой. Затем все больше людей стало приходить на него смотреть. Обнаружили немцы подмену. Каково было их негодование! А наши люди все больше верили в нас: вот, партизаны даже Гитлера им подменили, и это в центре города — и устеречь они не смогли!

На дорогах прикрепляли к столбам карикатуры на Гитлера с белыми ниточками, тянущимися к земле, и немцы, боясь, что минировано, не смели подойти, а отчаявшись, расстреливали своего фюрера.

В дальнейшем я делал плакаты эпизодически, так как был занят картинами, а Николай Гутиев занялся плакатами, листовками, оформлением газеты, резал он плакаты на линолеуме, давая большие тиражи.

В нашу землянку всегда много приходило людей, начиная от комбрига и комиссара, кончая рядовыми бойцами, — все старались побыть и посмотреть, что художники делают.

* * *

У землянки штаба собирался отряд, в эти октябрьские дни первая большая группа, десять человек, направлялась командованием бригады для подрыва железной дороги. Поведут группу командир взвода разведки Никифор Журко и разведчик Василий Витко.