Крысиный король - Дмитрий Стахов

— Не может быть, Михаил Фроимович, не может быть! И чем же она занимается? На что живет?

— Пенсия, небольшая. Две комнаты в частном доме, свой вход. Уголок садика. Смородина, крыжовник, черноплодка. Полезно от давления… Что-то переводит. С французского. Что-то техническое. Механика. Самолетостроение. Дает уроки, денег с учеников не берет. Очень принципиальная…

— Да уж! — сказала Софья.

— Ее долго уговаривали подать заявление на персональную пенсию, как политкаторжанке. Подала. Отказали.

— Почему?

— Борьба против царизма не является заслугой перед Родиной. Каторга не может быть учтена как трудовой стаж. Ну и так далее… Живет на Володарского, с вокзала — по Парижской Коммуне до площади Ленина, потом…

— Вы что, у нее бывали?

— Нет, смотрел по карте. У меня карты-верстки. Подробнейшие…

…Предлагала поехать Павле, но Павла раз за разом отказывалась, у нее сводило судорогами ноги, лежала целыми днями на узком диванчике, слушала радио, болели глаза, книгу держать было тяжело, и поэтому поехала без Павлы, взяв с собой внука Андрюшу, из-за чего Эра накричала, обозвала старой дурой, они не разговаривали почти месяц. Предварительно по адресу, продиктованному Шихманом, отправила с Центрального телеграфа письмо — кто она, кем приходится Андрею, умершему от сердечного приступа в лагере, что хотела бы повидаться. Получила в ответ телеграмму, мол, помнит Ирина ее прекрасно, ждет в любое время, будет рада, хотя Софья была уверена, что письмо не дойдет, а Ирина не ответит. Оставалось выбрать время, Эра с Шихманом были приглашены на юбилей шихмановского смершевского командира, и получилось все случайно — Андрюшу Эра привезла на Волхонку, укатила на серой «Волге» с Шихманом на Николину гору на два дня, в коммуналке прорвало в сортире трубу, дерьмо текло по коридору, починить обещали лишь на следующий день.

Софья собрала сумку, повязала Андрюше пестрый шарфик, нахлобучила ему беретик, по стеночке они пробрались на кухню, Тина курила там «Беломор», хрипло ругалась, отодвинула столик, открыла дверь на черный ход, где пахло мочой, запах мочи, при выходе во двор, сменился вонью ржавой селедки от магазинных ящиков. На ящиках сидел Феликс.

— Говном, значит, залило? — спросил он. — Много говна?

— Поднимись, увидишь, — Софья взяла внучка за руку, Андрюша поднял голову:

— «Говно» — это плохое слово?..

…Много лет спустя Софья пыталась убедить внука, что ездили они к Каховской вдвоем, что Эры с ними не было, да и помнить он ничего о поездке не может, а если что-то и сохранилось в его памяти, то только какие-нибудь отрывочные образы. Внук кивал, снисходительно улыбаясь. Он, особенно когда вернулся из армии, считал, что Софья слегка тронулась умом — все те же крепкие, самолично набитые папиросы, семидесятиграммовая, граненая, на толстой ножке рюмка водки за обедом, вечером, из низкого стаканчика, виски или из той же рюмки — коньяк, — не могли не сыграть своей роли. Говорил, что помнит поездку в Малоярославец в деталях, подливая Софье из принесенной бутылки — санитарно-эпидемиологические связи, позже крысы — как от него иногда воняло! — позволяли раз в полторы-две недели появляться с бутылкой «Белой лошади», покупал в баре ресторана «Арбат» — утверждал, что вообще помнит происходившее с ним чуть ли не с пеленок.

Рассказывал об Алифатовой, о каминных часах под стеклянным колпаком, и Софья начинала думать, что внук действительно помнит себя с ранних-ранних лет — Алифатова продала часы еще до денежной реформы, ей надо было помочь племяннице, — но внук помнил даже о разговоре между Тиной и Софьей — он сидел на горшке под столом! — в котором Тина говорила Софье, что никакой племянницы у Алифатовой нет, что ту, которая была якобы племянницей, замели с иностранцем в гостинице «Москва», Алифатова держала нескольких девочек, самые большие неприятности грозили как раз ей самой, да и не продавала Алифатова часы, отнесла их жене большого начальника, та собирала антиквариат.

Часы были на ходу, с репетиром, Бреге, начало XIX века, маленькая золоченая Клио со свитком, большой бронзовый Наполеон на коне, мраморное основание. Дорогая, очень дорогая вещь. Софья продала часы Алифатовой, когда вернулась к детям, не могла работать, после тюрьмы была почти инвалидом, Алифатова дала хорошую цену, говорила, что если сдохнет раньше Софьи, то часы к ней вернутся, если, конечно, не случится чего-то такого. История с мнимой племянницей была именно таким.

Это было поразительно. Поразительно. Часы привезли из Киева. Часы, кресло с львиными мордами на подлокотниках и зеркало с ящичком под ним. Аркадий тогда получил от Григоровича-Барского извещение, что тот отбывает из Севастополя навсегда, просит уничтожить бумаги; с вещами, посудой, мебелью Аркадий может поступать по своему усмотрению.

Аркадий вместе с Андреем жгли бумаги во дворе. Моросивший дождь не давал разгореться костру. Андрей вернулся в Киев из Ростова, где провалялся пару недель в тифе, Андрея качало от слабости, у Софьи был огромный живот, ей во всем помогала Ксения, Лия была уже в Петрограде, Изя с мамой в Москве, его вызвал сам Ленин, надо было заниматься сахаром, Изю назначили заместителем главного по сахару, какого-то матроса, в Ростове Андрея и Ирину опекали анархисты-«набатовцы», все уже было спланировано, подготовлено, но тиф спутал планы.

Каховская потом смеялась, что из Бутырок ее на Деникина отпустили только после того, как она дала слово революционера — убьет главкома Вооруженных сил Юга России и вернется в тюрьму. Дзержинский не хотел отпускать, Романовский, который занимался эсерами в ЧК и брал у Ирины подписку, говорил, что он ей не верит, но товарищ Ленин надеется, что Ирина, Андрей, Смолянский и кто-то еще, кажется — Жуков, да, Жуков, его звали Миша, и еще Шмидт, как его звали Софья не помнила, — Деникина убьют. Романовский спрашивал — всех ли они убивали, кого собирались? — Ирина ответила, что всех, Романовский закусил губу; видимо, собирался спросить о дальнейших, после Деникина, планах, сказал, что будет с нетерпением ждать новой встречи. Ирина смеялась, но потом лицо ее становилось неподвижным, и она говорила, что никогда не встречала человека так же, как Ленин, одержимого жаждой убийства. Ее с ним познакомила Спиридонова, сказавшая, что как раз Ленин предложил брать заложников, вовсе не Троцкий. Лев Давидович себя видел цезарем, строил провинившиеся части, приказывал расстреливать каждого десятого.

Софья хотела обо всем этом рассказать внуку, но тот был отстраненный, холодный, занятый только собой. Она делала записи в тетради, крупными, похожими на печатные, буквами. Внук после армии, недолго, правда, был советским, правоверным. Он приезжал в новую, однокомнатную квартиру Софьи чаще, чем на Волхонку. Привозил глазные французские капли, доставал через аптеку Четвертого управления. Рассуждал о политике. Как-то заговорил о том, что, если бы не вошли в Афганистан, там сейчас были бы американцы. Софья рассмеялась.

— Что ты смеешься? — спросил внук.

— Вспомнила, как тебе Павла чуть было не надавала пощечин…

— Когда это?