Не ее дочь - Риа Фрай

Фрэнк больше не звонит, и Эми его не простила. Она может доверять только одному человеку – Ронни, который обещал, что, если и эта ниточка никуда не приведет, Эми не обвинят, потому что доказательств все равно нет. У полиции ничего нет. А Эми застряла в этом положении, пока не всплывет какое-нибудь железное доказательство. Но она пойдет на что угодно, лишь бы доказать, что она не убийца. Придется подождать еще немного, пока они не закончат с разводом, продажей дома и тяжбой по поводу опеки, но сейчас она счастливее, чем когда-либо, так что ей хочется заорать об этом с крыши.

Она никогда в этом не признается, иначе ее приговорят. Однако сейчас стало намного лучше, потому что все они получили шанс начать наконец-то жить по-настоящему. Эми хочет продать дом, получить свою долю и переехать как можно дальше от штата Вашингтон. Она мало где побывала в жизни и даже не знает, где хотела бы начать все заново.

Покопавшись в своей душе, она решила отдать Ричарду полную опеку над Робби, потому что Ричард сейчас может уцепиться только за сына. И будет бороться изо всех сил, а у нее уже не осталось энергии для борьбы.

Это последняя жертва. Эми будет видеться с сыном, но хочет освободиться от всего, что связывает ее с прежней жизнью. Из-за Робби она будет думать об Эмме. А после Эммы – об обвинениях, ссорах, разочарованиях и той версии себя, которую хочется сбросить, как старую кожу.

Эми думает о своих прошлых жизнях, где она побывала и кем: геем, который застрелился в 1963 году (отсюда ее боязнь громких звуков); французским кондитером, который умер в 1895 году от лихорадки (отсюда ее ненасытная любовь к сыру); заключенным в 1992 году, которого приговорили к смертной казни за убийство десятилетнего мальчика (отсюда ее отвращение к детям?).

Ни одна жизнь не была приятной, за исключением французского кондитера, но они показали ей, к чему стремиться. Дали представление о теперешней жизни и задачах, которые перед ней стоят. И она готова с ними справиться.

Никто здесь ее не понимает. И теперь Эми с этим смирилась. Через несколько дней она получит выходное пособие, заберет со счета остаток сбережений, сделает шунтирование желудка и проживет оставшуюся жизнь другим человеком. Она устала расплачиваться за прежние грехи. Устала постоянно совершать ошибки. Устала от монотонности, разочарований и всего этого горя.

Ее дочь пропала, и вся полиция в нескольких штатах не может вернуть ее домой. Муж ее ненавидит. Сын предпочитает отца, и с этим она тоже смирилась. Возможно, сейчас полиция считает, что Эми била дочь, но, по крайней мере, не убивала ее. И хотя теперь они уцепились за новую ниточку, Эми знает, что расследование неизбежно вернется к ней, как уже случалось прежде. Но на сей раз она будет готова. У нее есть Ронни. Есть защитник.

Сияет солнце, тянутся дни, а Эми продолжает двигаться, несмотря на все собственные усилия разрушить свое тело. Дочь пропала, и это печально, но Эми разделяет эту ношу с миллионами родителей, чьих дочерей насиловали и мучили, расчленили и закопали, продали и купили, похитили. Это трагические, извращенные и немыслимые истории, и теперь она навсегда связана с сообществом людей, оплакивающих свое кошмарное прошлое.

Она окончательно рассталась с дочерью – с ее красным платьем и красными туфлями, с ее молчанием, непослушанием, красотой, памятью и твердым характером – и готова вступить во вторую часть своей исковерканной, непредсказуемой и очень шаткой жизни. Она рассталась с дочерью, чтобы двигаться дальше.

Рассталась, чтобы жить.

сейчас

Я останавливаю машину и судорожно вздыхаю. Это невозможно, но все-таки происходит. Сейчас или никогда, и мы обе это знаем.

Я слышу, как она отстегивает ремень безопасности. В вечерней духоте неспешно шумит городское предместье. Я говорю Эмме, что буду наблюдать за ней, пока она не свернет за угол. Она обещает, что потом добежит к дому одна. Она проделывала этот путь уже миллион раз и прекрасно его знает. А я знаю, как быстро она умеет бегать.

– Сара?

При звуках ее голоса мой подбородок сморщивается и все тело трясется от рыданий. Я роняю голову на руки и содрогаюсь, а соленые слезы увлажняют ладони.

Эмма обнимает меня крохотными ручками – неуклюже, потому что нас разделяет спинка сиденья, но она все равно сжимает меня, и я ее не отталкиваю. Через целую вечность мы размыкаем объятья, и я отодвигаюсь, чтобы посмотреть на нее.

– Так правильно, понимаешь? Ты должна жить со своими родными, хотя я и хочу, чтобы ты осталась.

Чей это голос? Я не узнаю дрожащий тон, я никогда не была такой чувствительной.

Как же я ее люблю!

Я смахиваю ее слезы большими пальцами.

– Тебе пора домой, Эмма. Все будет хорошо, обещаю.

И тут она начинает плакать навзрыд, и я прижимаю ее к себе, запоминая запах ее волос, нежную кожу и неровные ногти, которые мне никак не удавалось подстричь по прямой.

Мы разлепляемся липкой от слез кожей. Я осматриваю улицу – не заметил ли нас кто, но никто не выглядывает в щель между занавесками или из окон второго этажа. Да, уже темно, но у меня белая машина. Номерной знак закрыт, но если кто-нибудь присмотрится как следует, то меня сумеют отследить. И поймут, что я сделала. Я зашла так далеко не для того, чтобы все испортить.

Я сжимаю ее лицо между ладонями. Как же я буду жить без этого маленького человечка? Каждый мой день крутится вокруг нее, каждая мысль, каждое действие. Но, заглядывая в эти невинные глаза, я понимаю, что нам предстояло бы жить в бегах, постоянно оглядываться, быть настороже и на нервах. Пусть для нее это будет не так, но для меня точно. И этот шаг – единственный вариант.

Она выходит из машины и хлопает дверью – легонько, как я учила, а потом идет по диагонали, робкой поступью пересекая улицу. И хотя уже поздно волноваться, я все равно съеживаюсь, когда она выходит на середину улицы без меня. Я стираю с глаз потекшую тушь и смотрю вслед Эмме, замершей посреди дороги.

Я дергаю дверную ручку и распахиваю дверь.

– Иди! – шепчу я. – Ты должна идти домой, Эмма.

Почему-то голос кажется таким громким в сумерках. Эмма оборачивается. Ее рот открыт, а глаза печальны. Я едва могу разглядеть ее черты в свете уличных фонарей, но все равно вижу ее, чувствую. Левый ботинок смотрит в сторону дома, а правый направлен ко мне, словно она готова побежать обратно.

Я замираю, вытащив одну ногу из машины. Мы обе застыли, не зная, что предпринять. Я снова шепчу: «Иди», но она медлит, и во мне нарастает паника – ведь из-за угла может выскочить машина и сбить Эмму.

– Иди, Эмма! Уходи с улицы.

«Вернись. Пожалуйста, не уходи. Мы как-нибудь выкарабкаемся. Только вернись ко мне».

Эмма щурится и начинает возвращаться к действительности. Взгляд проясняется, меняется поза. Она переминается с ноги на ногу и дергает руками, как будто стряхивает воду после купания. Медленно и едва заметно уголки губ приподнимаются – всего на пару миллиметров, и она делает несколько шагов, сначала маленьких, а потом больших. Влево. Вправо. Вправо. Влево. Туда-сюда.