Возвращение в Оксфорд - Дороти Ли Сэйерс

Это и впрямь был добродушный помощник проктора. Он воззрился на Гарриет, ему явно было неловко.

— Послушайте, — некстати встрял мистер Помфрет, по-джентльменски порываясь все объяснить, — это я виноват. Я боюсь, что докучал мисс Вэйн. Она… я…

— Вы не можете применить к нему прокторские меры, — убежденно сказала Гарриет.

— Получается, что нет, — ответил мистер Дженкин. — Ведь вы старший член колледжа? — Он помахал бульдогам, чтобы те отпустили добычу. — Прошу прощения, — добавил он суховато.

— Ничего страшного, — сказала Гарриет. — Какая чудесная ночь. Хорошо вы поохотились на Сент-Джайлс?

— Два нарушителя завтра же предстанут перед деканами своих колледжей. — Помощник проктора заметно повеселел. — Здесь, кстати, никто не проходил?

— Только мы, — сказала Гарриет, — и можем вас заверить, по деревьям мы не лазили.

Проклятая привычка к цитатам чуть не заставила ее добавить «разве что в саду Гесперид»,[181]но она пощадила чувства мистера Помфрета и сдержалась.

— Конечно нет. — Мистер Дженкин нервно потеребил белые ленты, спускавшиеся с ворота, и, словно защищаясь, завернулся в свою мантию с бархатными вставками. — Ну, пойду ловить тех, кто лазил.

— Доброй ночи, — сказала Гарриет.

— Доброй ночи, — ответил мистер Дженкин, учтиво приподняв шапочку. Затем резко повернулся к мистеру Помфрету: — Доброй ночи, сэр.

И решительно зашагал между столбов к Музеум-роуд, длинные широкие рукава колыхались в такт ходьбе. Гарриет и мистер Помфрет застыли в гробовом молчании — в таком молчании, после которого любое слово звучит как набат. Казалось, совершенно невозможно ни обсуждать произошедшее, ни продолжать прерванный разговор. Но, придя к молчаливому согласию, они развернулись к помощнику проктора спиной и двинулись обратно по Сент-Джайлс. Только когда они свернули налево и шли сквозь опустевший Загон, к мистеру Помфрету вернулся дар речи.

— Вот и выставил себя ослом, — горько промолвил он.

— Очень жаль, что так вышло, — отозвалась Гарриет. — И все равно я выглядела еще глупее. Я вообще чуть не сбежала. Но все хорошо, что хорошо кончается. Помощник проктора — человек порядочный и вряд ли станет придавать этому значение.

Она вспомнила, в очередной раз подавив смешок, что про старших членов колледжей непочтительно говорят «девчатничать». Интересно, а если член колледжа — женщина, скажут «мальчишничать»? Употребит ли это слово мистер Дженкин у себя в профессорской? Ее это не слишком беспокоило — пусть себе развлекается. В свои годы она уже знала: кинув камень в репутацию, вызовешь лишь мимолетную рябь в безмерном океане времени. Однако мистеру Помфрету мимолетная рябь казалась штормом. Он все дулся и бормотал что-то про «посмешище».

— Пожалуйста, не волнуйтесь вы так, — сказала Гарриет. — Это совершенно не страшно. Меня это нисколько не задело.

— Разумеется, — отрезал мистер Помфрет. — Вы же не принимаете меня всерьез. Обращаетесь со мной как с ребенком.

— Вовсе нет. Я вам очень благодарна. Ваши слова для меня — большая честь. Но право же, я никак не могу согласиться.

— Ладно, не стоит беспокойства, — сердито оборвал ее мистер Помфрет.

Как это грустно, подумала Гарриет. Быть отвергнутым в самых искренних чувствах — и так немалое испытание для юноши, но выставить эти чувства на посмешище — вдвойне невыносимо. Гарриет решила, что надо хоть как-то восстановить самоуважение молодого джентльмена.

— Послушайте, мистер Помфрет. Скорее всего, я вообще никогда не выйду замуж. Поверьте, вы тут ни при чем. Мы с вами были добрыми друзьями. Разве…

В ответ на эти банальности мистер Помфрет грустно фыркнул:

— Полагаю, у вас есть другой?

— Какое право вы имеете об этом спрашивать?

— Разумеется, никакого, — обиделся мистер Помфрет. — Я вообще не имею никаких прав. Простите, что сделал вам предложение. И за эту сцену перед лицом проктора — да вообще за то, что я на свет уродился. Вот правда же, очень жаль.

Очевидно, единственным бальзамом, который мог бы смягчить уязвленное самолюбие мистера Помфрета, было бы признание, что у него и в самом деле есть соперник. Но к подобному признанию Гарриет не была готова, а кроме того, и соперник дела не менял: сама мысль о браке с мистером Помфретом казалась чудовищной нелепостью. Гарриет умоляла его «быть благоразумным», но он продолжал дуться — и впрямь никакие слова не смягчили бы комизма ситуации. Чем не фарс: клянешься защитить даму от всего мира, а в итоге она сама спасает тебя от праведного гнева проктора.

Им было по пути. В угрюмом молчании шли они по мостовой, мимо уродливого фасада Бэйлиола, мимо высоких железных ворот Тринити-колледжа, мимо четырнадцатикратной улыбки цезарей[182]и громоздкой арки Кларендона. Наконец они подошли к перекрестку Катте-стрит и Холивелла.

— Если вы не против, здесь я сверну, — сказал мистер Помфрет. — Вот-вот пробьет полночь.

— Конечно. Не беспокойтесь обо мне. Доброй ночи. И еще раз спасибо.

— Доброй ночи.

И под бой часов мистер Помфрет побежал по направлению к Квинсу.

Гарриет же двинулась вниз по Холивеллу. Теперь можно было не сдерживать смех — она и не сдерживала. Она не опасалась, что нанесла мистеру Помфрету слишком глубокую рану: судя по тому, как он злился, пострадало лишь его самолюбие. И был в этом происшествии столь отчетливый привкус комизма, что его не могли заглушить ни сострадание, ни великодушие. Жаль только, что этим нельзя было ни с кем поделиться — наслаждаться весельем приходилось в одиночку. Воображения не хватало представить, кем ее теперь считает мистер Дженкин. Совратительницей малолетних? Сексуальной маньячкой? Просто разочарованной женщиной, что жадно ловит ускользающий шанс? Или кем? Чем больше она думала о том, какую роль сыграла в этой сцене, тем забавней все это казалось. Что она скажет мистеру Дженкину, если им доведется снова встретиться?

Гарриет диву давалась, насколько наивное признание мистера Помфрета подняло ей настроение. По логике вещей ей следовало устыдиться. В глубине души она могла бы себя укорить — что не заметила чувств мистера Помфрета, внушила ему ложные надежды. Но почему так вышло? Наверное, просто потому, что сама возможность такого поворота событий никогда не приходила ей в голову. Она принимала как должное, что уже неспособна понравиться мужчине — кроме Питера Уимзи, но у того весьма эксцентричные вкусы. Да и для Питера она — лишь плод фантазии, зеркало, в котором он созерцает величие собственной души. Но страсть Реджи Помфрета, сколь угодно нелепая, была совершенно искренней — он-то точно не король Кофетуа,[183]ему не надо быть благодарной, мол, удостоил своего внимания. Эта мысль, как ни крути, грела душу. Как бы громко мы ни твердили о своем ничтожестве, вряд ли нас обидит чье-то искреннее несогласие.