Марионетка для вампира - Ольга Горышина

— На стуле твоя шаль. В ней ты напоминаешь мне мать. Надень, пожалуйста…

На ватных ногах я дошла до стула и обратно. Положила куртку на подлокотник и закуталась в шаль. Барон согнул ноги в коленях, и я смогла опуститься подле него и даже облокотиться на спинку дивана. Мои руки судорожно сцепили края шали под самым горлом, минуя кожаное колье.

— Милан… Ой, простите… Петер. Но ваши сто лет не истекают этим летом…

Я специально не смотрела в сторону барона. Он распрямил ногу и придавил ею мою коленку, чтобы я не могла встать.

— Истекают, Вера. Я умею считать. Я просто не умею понятно рассказывать. Я пережил свою смерть на сто лет. Я должен был умереть в девятнадцатом году в возрасте двадцати двух лет, когда Милан, вернувшись домой, не открыл матери правду, и она обняла его с моим именем на устах. В этот момент Петер во мне умер. Я окончательно стал Миланом. И этот Милан не знал ни любви, ни жалости. Петер иногда высовывал голову, но с каждым годом все реже и реже, пока не встретил в притоне…

Барон поджал ногу и вытянул ее у меня за спиной.

— Об этом вечером, ладно? Мне безумно хочется спать. Если можешь, посиди со мной, пока я не усну. Если можешь…

Это он сказал уже с закрытыми глазами.

— Петер…

Барон не открыл глаз, но я поняла, что он меня слушает.

— Зачем вы сняли маску с брата?

Барон тут же сел. Рука его скользнула мне за спину. Я проглотила вторую палку, перекрывшую мне второе горло.

— Так я и думал, так я и думал… Это ведь не праздное любопытство, Вера? Успокойся только. Я его не убивал. Он слишком много пил. Сама понимаешь, на то были веские причины. Он умер еще до второй мировой войны, не намного пережив мать. Потому, без мужчины в доме, семья быстро потеряла особняк. Но это вечером, Верочка. Я не могу больше…

Однако ж он не лег, а развернул меня к себе:

— У кого кукла?

— Не знаю, — ответила я шепотом. — Возможно, у пана Ондржея. А, может, у Яна. Я не знаю, как долго тот отсутствовал, если вообще ездил в Польшу… Он был все время здесь, верно?

Барон не ответил. Тогда я спросила другое: — Эта кукла не для музея, верно?

Барон опустил глаза и погладил мне пальцы, которые сжимали теперь кисти шали, прикрывающие колени.

— Я бы хотел увидеть куклу. Эти руки должны были создать чудо.

Я постаралась не покраснеть.

— Потерпите, Петер. Это подарок к Рождеству. Я проговорилась, простите. Не знаю, вы перетрясли рассказом мне душу, — Вдруг действительно захотелось его успокоить. — Спите, Петер, спите. Я никуда не уйду. Куда мне уходить…

Барон продолжал наглаживать мне пальцы, и предательское тепло беспощадно захлестнуло мое тело и подожгло щеки.

— Неужели до сих пор не поняла, что никакой это не подарок? Они приберегут куклу к августу, чтобы поймать в нее мою душу. Не из любви ко мне, а из страха за себя. Но ты, Верочка, отбрось весь свой страх. Ты заставила меня вспомнить, что я Петер. И я хочу стать им для тебя. Но для остальных я должен остаться Миланом, слышишь?

Я кивнула. Я не собираюсь трепаться. У меня тут нет ни друзей, ни единомышленников.

— Мне не нравится, что ты молчишь. Скажи мне хоть что-нибудь, Верочка!

Он чуть повысил голос, и я поспешила повернуться к нему лицом.

— Пусть вам приснится добрый сон, — пролепетала я, видя губы барона в миллиметре от своего лица.

— Пусть в этом сне будешь ты. И пусть вновь в этом сне ты поцелуешь меня без отвращения.

Барон резко отстранился и откинулся на подлокотник дивана.

— Я знаю, что наяву это больше невозможно, — закончил он уже с закрытыми глазами.

Я укрыла барона шалью. Мои плечи дрожали, но Петер не протянул к ним руки. Он уже спал.

Я не знала, как долго просижу в ногах барона — скорее всего, пока тот не проснется. Какая разница, по какую сторону баррикады находиться. В особняке у меня нет ни одного союзника, кроме дракона… Я зажмурилась, чтобы сдержать поток нецензурных мыслей. Трезво смотреть на ситуацию не получалось — хотелось верить, что я стала жертвой какого-то психологического эксперимента, полного галлюцинаций. В существование иного мира в рамках привычного верить не хотелось.

Допустим, я действительно видела волка — это полбеды. Видела дракона — и его наколдовать довольно легко, если стоять за спиной у жертвы. Недаром пан Ондржей слывет за колдуна, а такая круговерть фантазии и здравого смысла началась именно с его возвращения. Про говорящую куклу в рамках профессионального сумасшествия я знала давно, так что мои кошмары не в счет! Да и вообще с учетом того, что вино, кроме меня, никто не пил, подмешать в него наркотик не составляло карлику никакого труда.

Настоящей проблемой являлось другое — я болталась на крючке у вампира и радовалась этому с фанатизмом офигевшей жертвы. Никаких попыток сбежать, никаких попыток даже просто убедиться в наличии двери в мир нормальных людей мое тело не предпринимало. Оно оберегало непонятно чей сон и ждало пробуждения мучителя или же прихода тюремщика.

Однако Карличек не приходил. Какие он получил распоряжения от хозяина, можно только гадать, да и то осторожно, не включая буйную фантазию. Через четверть часа тело уже невыносимо ныло от напряжения. Размять плечи оказалось мало, я вытянула ноги и немного покачала ими в воздухе. Удивительно, но такая мизерная физическая нагрузка помогла разгрузить не только тело, но и мозг.

Барон Сметана ни разу не назвал себя вампиром. Да и как можно было извратить все вампирские каноны причислением себя к миру не мертвых! Сердце у барона билось, тут уж меня не проведешь, я его наслушалась вместе со своим. Руки у барона теплые, как и губы… Остаются зубы… Но они были не всегда. Я чуть повернула голову к спящему — даже в полумраке барон не выглядел бледным. Вся синюшность ушла вместе с нелепым гримом. И барон умел краснеть и делал это довольно часто. Дневного света он не боялся, а остальное… Остальное умещалось в обширное понятие "псих".

Барон называл себя чудовищем, но в реальности был обыкновенным сумасшедшим! Это если исключить наличие у кукол живых прототипов, умерщвленных маньяком. Пусть все его россказни останутся вымыслом в рамках больной фантазии! Да, барон Сметана — псих, от которого человеку разумному надо держаться подальше всеми силами души и тела. Особенно тела. Особенно женского, которого ему явно не хватает. И которое, черт бы его побрал, не противится близости.

Да и душу барон умудрился тронуть даже вымышленным рассказом. Наверное, в собственной жизни у него было не меньше потрясений и терзаний, чем те, что несли с собой многочисленные семейные хроники, но они, видимо, были лишены необходимого романтического налета, который позволил бы барону вскружить мне голову до полного умопомрачения. До частичного он довел меня своими действиями даже с закрытым ртом. И лучше бы дальше держал рот на замке. Вместе с острыми зубами!