Архив Шевалье - Максим Теплый

Гена до боли прижался спиной к подъездной двери и с ужасом наблюдал за происходящим. Он никак не мог спрятаться от укоризненного взгляда сержанта, который всматривался в него остановившимися глазами, словно укорял: «Как же так? Куда же ты смотрел?»

Наконец Гена очнулся и хрипло спросил:

– Зачем вы его?

Бомж улыбнулся, показывая синеватые десны и гнилые зубы.

– А просто так! Момент уж больно удобный. Стрельба же кругом… А я ментов шибко не люблю – дай, думаю, поквитаюсь.

– Он не мент…

– Какая разница! В форме – значит, мент… – И добавил, стерев с лица шалую улыбку: – Шел бы ты отсюда, парень. И помалкивай. Мне ведь и тебя чикнуть – нет проблем. А я пойду… может, еще кого стрельну! Сегодня много народу туда отправится, – показал он черным от грязи пальцем наверх, – а я помогу. Весело же…

Пузырящийся во все стороны плащ качнулся, и Гена увидел, что его страшный собеседник торопливо зашагал в сторону нарастающей стрельбы.

– Сто-о-ой! – закричал Скорочкин что было силы и в два прыжка достал удаляющуюся сутулую спину. Он обхватил соперника двумя руками за шею и стал неистово давить на кадык, чувствуя, как предплечье уперлось в бегающий острый треугольник. Гена никогда не был в настоящей переделке и поэтому не очень понимал, как надо действовать дальше, тем более что противник повел себя странно. Он не пытался освободиться от Гениного захвата, а присел на корточки и запустил обе руки себе под плащ.

«Там же нож!» – успел подумать Гена, как вдруг где-то прямо возле его уха ударила автоматная очередь. Звук был настолько резким и сильным, что Гена рефлекторно разжал руки и упал навзничь. Весь окружающий мир наполнился звоном и тишиной. Гена не знал, как ощущается контузия, но первое слово, которое пришло ему на ум, чтобы описать собственные ощущения, было именно это. Его контузило, и он ошалело оглядывался по сторонам. Прямо возле его ног, головой прижавшись к ботинкам, лежал бомж. Он был убит наповал очередью из автомата, висевшего за спиной. Как уж так получилось, что был нажат спусковой крючок, Гена объяснить не мог: то ли он нажал в пылу борьбы, то ли сам покойник.

Гена попытался подняться, но при первой же попытке встать его переломило пополам в приступе страшной рвоты, которая, казалось, исторгнет из него все внутренности. Всякий раз, когда ему казалось, что пытка кончилась и что он может встать, его снова перегибало и бросало на землю.

Изгибаясь в конвульсиях и ползая по земле, он весь вывозился в пыли, перемешанной с кровью, которая черно-бордовой лужей расползалась из-под покойника. Когда приступ рвоты наконец закончился, Гена с трудом поднялся. Вид его был ужасающим, поскольку и лицо, и руки, и одежда – все было вымазано кровью, перемешанной с рвотными массами и пылью.

«Надо рассказать про сержанта. Про то, как он погиб, и про эту сволочь в плаще, – думал Гена, механически снимая с покойника автомат. – Как же так? Это же я его сюда привел! Какой ужас! Я виноват в смерти человека. Даже двух…»

Скорочкин медленно обогнул дом и вышел на Калининский проспект. Стрельба усиливалась. Над Белым домом стоял столб черного дыма, сквозь который хитро выглядывали, а потом быстро прятались назад оранжевые язычки пламени.

Гена побрел напрямую через пустой проспект. Он не слышал, как ему кричали что-то с другой стороны широкой улицы. В ушах по-прежнему звенело, и остальные звуки ушли куда-то далеко на задний план. Какие-то люди махали ему руками, а он продолжал медленно брести им навстречу.

Когда до тротуара осталось метров пять, он вроде бы услышал фразу, которая должна была его насторожить. Но он был не в силах адекватно оценивать происходящее и упорно продолжал идти к людям.

– Стой!!! Стреляю!!! – наконец услышал он.

Гена остановился, не понимая, кому это говорят, потом качнулся и сделал шаг вперед, махнув при этом рукой, в которой продолжал сжимать автомат.

Очередь бросила его навзничь, и поскольку одна из пуль пришлась точно в сердце, Гена ничего не успел почувствовать. Нет, он не умер тотчас же. У него еще было несколько секунд жизни, которых хватило для того, чтобы меркнущим сознанием охватить картину вокруг себя.

Над ним склонился давешний офицер, который его не узнал. Он потрогал Гену за сонную артерию и тихо сказал:

– Кажется, готов! Он в крови с головы до ног. Вон – даже ботинки по щиколотку. Размахивал автоматом… Не реагировал на приказ остановиться и бросить оружие… Не берите в голову, рядовой Канчелия! Вы действовали по уставу… Все! Умер!

Именно после этих слов Гена действительно умер, легко выдохнув остатки своей юной жизни…

А молодой капитан полез тем временем во внутренний карман его куртки и вытащил оттуда пробитый пулей студенческий билет, выданный на имя Геннадия Евгеньевича Скорочкина, студента 1-го курса Театрального училища им. Щукина.

Капитан снял шлем, взъерошил влажные от пота русые волосы и крикнул:

– Астахов! Сергей!

К нему подбежал такой же молодой старший лейтенант, который присел рядом на корточки и заглянул капитану через плечо.

– Погоди… Скорочкин… Это какой же?

– Вот я и спрашиваю… Ты же парторг батальона. Не тот? В смысле – не сын?

– Во дела… Как же так вышло?

– Вот так и вышло! – жестко ответил капитан, белея лицом. – Идет, понимаешь, весь окровавленный, автоматом размахивает…

– Товарищ капитан!

– Что еще, Канчелия?

– Там во дворе… там сержант Грибулин мертвый. Ножом… А рядом мужик какой-то – его из автомата, в упор, в спину. Похоже, этот… – Канчелия кивнул на мертвого Скорочкина.

– Бред какой-то! – Капитан поднялся и решительно приказал: – Так, Астахов! Готовь рапорт о случившемся. Так, мол, и так, в двенадцать сорок, при попытке вооруженного сопротивления, застрелен… неизвестный. – Капитан протянул студенческий билет Астахову и тихо приказал: – Сожги!..который перед этим убил ножом сержанта Грибулина и застрелил… Кого он застрелил?

– У этого тоже документов нет. Бомж, похоже.

– …также неизвестного, который оказался случайным свидетелем преступления. Возможный мотив – завладение личным оружием сержанта Грибулина и намерение присоединиться к мятежникам. Поняли? Всем все ясно?

– Так точно, товарищ капитан! – рявкнуло в ответ несколько глоток.

…Вечером того же дня в Кремле широко праздновали победу. Собралось человек сто – все в приподнятом настроении, возбужденные пережитым страхом и горячкой кровавой победы. Помимо радости на лицах читалось смущение. Шутка ли – около двухсот убитых, сотни раненых. Но все подбадривали друг друга, похлопывали по плечу, жали руки, кое-кто обнимался согласно утверждающейся моде на мужские поцелуи и объятия.

Всем хотелось как можно скорее найти нужные слова, объяснить случившееся, причем так объяснить, чтобы исчез глухой стыд за причастность к трагедии человекоубийства, чтобы не мучили сомнения в собственной правоте, чтобы на душе стало наконец весело и безмятежно.