Двойники - Ярослав Веров

— Есть выбор? Люблю грузинские выдержанные.

Данила вышел. В гостиной открыл бар — вот бутылка, ага, вот и конфеты. Прихватил еще фужеры и поспешил обратно.

— Богато живешь, Голубцов.

— Для вас, для прекрасных дам живем.

Она скривилась, мол, знаем мы ваши комплименты, слышали. Данила плеснул в пузатые фужеры, вскрыл коробку. Чокнулись. Она сделала маленький глоток, смакуя, затем еще, а потом залпом опрокинула всё содержимое. Поставила фужер, передыхнула и недвусмысленно посмотрела на Данилу. Он подошел и бесцеремонно обхватил ее сзади.

— Ну-ну, солдатик! Подожди, посидим, по второй выпьем.

Сбитый с толку Данила плеснул ей еще коньяку. И неожиданно услышал:

— А давай я тебе, Голубцов, на картах погадаю.

— Э-э…

— У меня карты верные, никогда не врут.

Она уже доставала из сумочки затертую пачку, вынула из нее колоду и положила на стол:

— Дотронься до карт.

Данила послушно дотронулся.

— А теперь смотри.

Колода проворно завертелась в ее руках. Опять засверкал самоцвет в перстне, отблескивая на сей раз янтарем.

Карты легли в узор. Она, склонив голову чуть набок и прикусив губу, изучала. Подняла взгляд на Данилу; странный взгляд, какая-то безысходная глубина.

— Вот, Голубцов, это твоя Беларуссь, — пальцем постучала по карте. — А дальше… вот. Это, Голубцов, твоя смерть.

— Э-э…

— Если не веришь, слушай прошлое. Вот казенный дом, твой институт. Нет, другой казенный дом. Ты из него ушел в этот, вот сюда, — она снова посмотрела на Данилу. — Голубцов, как так могло выйти? Всегда у человека что-то должно быть. Женщины не вижу. Нет ни интриг, ни тебе особых обстоятельств. У тебя, Голубцов, вообще ничего нет. По картам ты места работы не менял, и вот же карта второго казенного дома. Не будь я профессионал, подумала бы — карта, паскуда, не в тот ряд легла. Ну ладно, проехали…

Вдруг невесело присвистнула:

— А кто это такие тобой интересуются? Вот они, и здесь, и вот их интерес. Опять… Кто это? Ты их знаешь?

— М-м…

— Да хлебни ты коньяку, вон, фужер стоит. Да ты и не пил?

— Да? М-да, правда. — Данила отхлебнул коньяку.

— Голубцов, а ведь они твое начальство.

— Нет у меня начальства! Я сам себе…

— Ладно, проехали. Вот твое вчера. С утра какая-то чертовщина: вот карта нездешняя. Потом хлопоты, пустые. И ты весь пустой. Вот бумага из казенного дома. А вот и свидание в казенном доме. С дамой пик. Хм, шучу. Дама треф, вот она я, перед тобой. Хороша?

— Неизглаголь-сст-венно! — и потянулся через стол целовать. Даже руку широко завел.

Она отстранилась.

— Подожди. После свидания на сердце смута. И куда ты ее несешь? Сюда несешь, в дом. А дома-то у тебя… вот сволочь, смерть! Эти две карты — верная смерть, верняк, а третья — их карта, твоих начальников. Так, теперь твое настоящее… Постой, Голубцов! Тебя нет и быть не может! Твое настоящее — всё перепутано, так только на покойников карта ложится. Да что ж такое! А в будущем — всё нормально лежит, и Беларуссь, и… ах, мать твою…

Она откинулась назад, спиною в стену, взгляд, такой же безысходно темный, скользнул вверх, к потолку, и замер. Судорожно нащупала на столе пачку сигарет.

Данила видел — ситуация дурацкая. Перед ним сидела совершенно незнакомая особа женского пола, и что-то ему очень странное приоткрылось в ней, но…

Но старикан Фрейд, пробужденный чужой волей, вовсю размахивал своими подагрическими ручонками, теребил и дергал что-то там в либидо, требовал активных действий, незамедлительно. Поблескивал своим яростным пенсне, подергивал мефистофельской бороденкой.

Вспомнилась сцена в военкомате, всплеск сладострастия и бегство к Веронике. «Постой, Голубец, да это же… это же ты бы, если бы не она, вот эта, лежал бы там, в спальне».

Тут Александра Петровна пришла в себя. Строго, непроницаемо глянула на Данилу и протяжно произнесла:

— Такого не может быть, мои карты никогда не врут. Плохи дела наши, голубчик Голубцов, плохи. Ты даже не представляешь, как плохи.

Старина Фрейд не удержался и лягнул что есть дури копытом.

— Ну почему же плохи, Саша, ну пойдем в гостиную, ну давай. Хватит этих дурацких разговоров.

Он подхватился и сгреб ее в охапку, чуть ли не на руки. И натурально поволок в гостиную, на диван.

Но с диваном не вышло. Что-то неотчетливое произошло. Он-то оказался на диване, а она почему-то стояла у окна и нараспев говорила:

— Слушай меня, мальчик. Хочешь жить? И я хочу, поверь мне. Нам обоим нужно выгребать отсюда. Так что прошу тебя, успокойся, я буду тебя спрашивать, а ты отвечай, вдумчиво отвечай. Что за чертовщина творится у вас на работе? Я ведь вижу — творится странное.

— Сам не знаю, — вяло отвечал Голубцов. — Странное. Ненужное. Чертовщина.

— Это как-то связано с начальством?

— Наверное.

— Этот твой гость — от них?

— Наверное. Мне сроку до заката завтра.

— Какого сроку?

— Он так сказал.

— Никуда не ходи. Пошли ко мне. У меня им тебя не найти. Пошли прямо сейчас. Когда говорят — до завтрашнего заката — значит, ухайдокают сегодня, я знаю. Я за тебя боюсь. Ты даже не представляешь, как боюсь, мой милый Голубцов. Ты всё смотришь на меня волком. Слюну пускаешь, а сам дичишься. Не надо, поверь мне, я на твоей стороне. Да, я необычная женщина. Да, я опасная женщина. Но сейчас я твоя женщина. Делай со мной, что хочешь, но поверь мне, я за тебя буду биться.

У старикана Фрейда отвисла челюсть; совершенно завороженно, взглядом матерого кролика старикан взирал сквозь треснувшее пенсне на объект своего вожделения. И ничего старикан предпринять не мог: она, сладострастница, взывала на этот раз не к нему, не к либидо, а к сознанию.

Даниле захотелось открыться, довериться, переложить весь морок на ее сострадательные плечи. Он даже сказал:

— Если бы не ты в военкомате, я бы ночевал здесь и…

— Что? Это интересно. Значит, я уже тебе помогла… Но, значит, тебя здесь не было, вопреки картам, то есть не важно…

Она, задумавшись, теребила мочку уха.

— Здесь всё важно. Всё переплелось, — сказал он.

— Да-а. Ну а сам-то что думаешь?

— Ничего еще не думал. Мозги совершенно ватные. Пока ты не пришла, был в отключке, как провалился куда-то. Да что там…

— Не отчаивайся. Пошли лучше ко мне. У меня тебе будет хорошо. Я тебя от всех бед спрячу-излечу. Я ведь простая баба, по-бабьи жалостливая, мне тебя знаешь, как жалко. Уже вот и заплакала. Никого не жалко, я ведь злая, очень злая. Да я любого мужика в бараний рог свернуть могу, ничего от него не оставлю. А тебя люблю. Как увидела там, вчера, так и оборвалось всё во мне. По-бабьи… Данилушка, миленький, — Александра Петровна вдруг упала на колени; по ее лицу текли слезы, — прости меня, я ведь тебя той повесткой сраной заманить хотела, нужен ты мне был очень. И сейчас нужен, по-другому, по-бабьи. Мне теперь без тебя нельзя, я умру без тебя, погибну. У меня всё по-настоящему. Отвергнешь — мне не жить. И ты погибнешь. Или эти тебя, или на сборах — по-любому не миновать. Данилушка, посмотри на меня. Вот я перед тобой, бери, спасайся…