Двужильная Россия - Даниил Владимирович Фибих

1) Что ждет в ближайшее время?

2) Чем все это кончится?

И странное дело, ответы всегда получались одни и те же для всех троих.

– Скорая дорога! – объявлял Николенко, пытливо глядя на разложенные кучками бобы. – Исполнение желаний!

Завязывая бобы снова в платок, пояснял убежденно:

– Обязательно скорая дорога. Вот-вот вертится. Всем нам скорая дорога.

– Куда?

– Не могу знать куда. Дорога, и усе!

– И мне тоже скорая дорога?

– Тоже, товарищ майор.

– И исполнение желаний?

– Исполнение желаний лучше нэ можэ буты. Слухайте сюдой. Будэ вам исполнение желаний, тильки нэ скоро. И еще будэ два поворота колеса.

– Какие же это повороты колеса?

– Нэ знаю. Кажуть бобы: два поворота колеса. Ничего, товарищ майор, хорошо все кончится. Всем нам хорошо. Лучше нэ можэ буты.

«Неопытная ворожея, – думал я. – Ворожея-дилетант. Хоть бы для правдоподобия что-нибудь другое придумал. Три человека, и у всех трех одинаковая судьба: скорая дорога и исполнение желаний. Чепуха!»

11

Допросы прервались самым неожиданным образом.

Однажды в камеру заглянуло какое-то начальство и дало команду:

– C вещами! Быстро!

Необычайное зрелище ждало на улице, куда вывели нас несколько минут спустя. Окруженная цепью конвоиров-автоматчиков, державших на поводках злых, косматых и сильных овчарок, выстраивалась длинная серо-зеленая колонна арестантов. Исхудалые, землистые, давно небритые лица, распоясанные гимнастерки без погон, без погон и фронтовые шинельки. Я и не подозревал, сколько со мной сидит военного народа. Люди толпились, навьюченные вещмешками и деревянными солдатскими сундучками, строились в одну колонну. Шум стоял несусветный. Выстраивавшие партию автоматчики орали, ругались, грубо толкали заключенных; оглушительно лаяли могучие псы. Возбужденные видом такого множества арестантов, они рвались на поводках – того и гляди, сорвутся и растерзают. Очевидно, вся тюрьма перегонялась куда-то.

Долго выстраивали и считали:

– Разберись по пятеркам! Первая пятерка, три шага вперед!

– Вторая!

– Третья!..

Наконец благополучно сосчитали всех, и тогда начальник конвоя, выйдя вперед и придерживая висевший на шее автомат, зычным голосом произнес напутственное слово – как должны мы вести себя в дороге:

– Шаг вправо, шаг влево считается попыткой к побегу. Конвой без предупреждения применяет оружие. Ясно?

– Ясно! – хмуро ответили из колонны.

– Не слышу, – требовательно сказал начальник конвоя.

– Ясно! – заорали десятки голосов.

– То-то же! Шагом… арш!

Отныне мы переходили в полную, ничем не ограниченную и безответственную власть конвоя, который делался хозяином нашей жизни. «Возьмет конвой меня жестокий», – пели в своих песнях блатари.

И погнали нас под конвоем автоматчиков и собак неведомо куда. Прошли по селу, выбрались на широкую, извивающуюся среди полей дорогу. День начинался жаркий и душный, парило. Разбросанные на волнистой равнине зеленые округлые кусты деревьев – не елки и березы северо-запада, а липы, тополя, дубы – были затянуты серебристой дымкой, как на картинах Коро. Взбитая сотнями тяжелых ног густая пыль хрустела на зубах, засоряла глаза. Я видел длинную, растянувшуюся, медленно бредущую по дороге колонну обезличенных, лишенных погон военных людей и думал: неужели они все преступники, сознательно нарушившие закон государства?

Отрезанные от мира, мы не знали, что происходит на фронтах. Мы не знали тогда, что только что закончилась великая битва на Орловско-Курской дуге и фронт, оставив позади развороченные, щедро политые кровью русские поля с сотнями дымящихся обугленных танков, неудержимо прокатился далеко вперед. Армия с жестокими боями продвигалась дальше и дальше на запад – и следом за наступающими войсками двигались армейские тылы. Подтягивались в том числе и полевые тюрьмы.

Как после выяснилось, гнали нас на ближайшую железнодорожную станцию, километров за двенадцать. Не прошла колонна и двух километров, как истощенные, обессилевшие люди один за другим стали валиться. Сказались двести граммов сухарей и пшенный бульон. Какая уж там «попытка к бегству»! Первым у меня на глазах упал молодой, очень бледный лейтенант, несколько дней пробывший у нас в камере. Он рассказывал нам, как следователь бил его ребром линейки. За лейтенантом повалился я – внезапно подкатила к горлу тошнота, колени сами собой подогнулись. Не помню, как приводили меня в чувство. Откуда-то появился санитар с краснокрестной сумкой на боку. С трудом поднялся я с земли, сделал несколько шагов и вновь повалился. Опять поставили меня на подгибающиеся, ватные ноги, соседи, более сильные, подхватили с обеих сторон под руки. Не помню уж, как дотащили до станции.

Падали в колонне и другие.

Больше недели находились мы в пути. Сначала под наблюдением часовых провели двое томительных суток, все время в сидячем положении, на маленькой станции, в ожидании состава, который нас куда-то повезет. Подниматься на ноги не разрешалось. Пришел наконец поезд, началась посадка в длинные пульмановские вагоны. Разместились, поехали. Куда – неизвестно.

В обоих концах вагона были сделаны, точно для скота, невысокие, до пояса, загородки из горбылей, замаскированные от постороннего глаза наломанными зелеными ветками. Туда и загнали, и усадили нас. Несколько дней, тесно набитые в своих скотских закутах, невидимые миру, ехали мы, сидя на полу. Так и спали – сидя. Даже размять затекшие ноги не позволялось. Того, кто пытался было встать на минуту, часовой грубым окриком заставлял снова усесться на полу.

Сам конвой со всеми удобствами расположился посреди пульмана.

Кормили в пути, нужно сказать, лучше, чем до сих пор: пятьсот граммов свежего хлеба и довольно густой суп, не тот бульончик, каким до сих пор угощали. От такого питания сил немного прибавилось.

Спустя несколько дней нашего путешествия прибыли куда-то, выгрузились из вагонов. Пересчитали нас, предупредили насчет шага влево, шага вправо, дальше погнали. То пешим хождением, если был небольшой перегон, то на целых караванах грузовых машин, под дулами автоматов – конвоиры сидели на бортах. Лишь клочья всего этого путешествия остались в памяти. Помню, к примеру, как гнали нас через какой-то недавно отбитый у немцев городок, то ли Старый, то ли Новый Оскол. Окраинная уцелевшая улица, тусклое кровяное солнце опускается за дальние крыши, вечереет. У ворот бабы на скамеечках – сидят, семечки лузгают. Гонят нас мимо них, и мы слышим злые визгливые голоса вслед:

– Расстреляйте их, паразитов! У нас мужья на фронте кровь проливают, а вы с ними возитесь.

Помню, гонят по обочине широкого шоссе вдоль посеревшего от пыли кустарника. Жаркий июльский день. Обдавая длинную нашу колонну клубами пыли, один за другим проносятся по шоссе могучие американские «студебекеры». Над головой то и дело со звенящим ревом низко проносятся наши истребители и штурмовики, транспортные американские «дугласы», все новые и новые. На северо-западе мы не видели этого непрерывного бодрого движения по земле и по воздуху, устремленного в одну сторону – на запад, чувствовалось, насколько прибавилось у нас