Двужильная Россия - Даниил Владимирович Фибих

хотите, можете подать прошение об отправке на фронт, – прибавил прокурор, как бы смягчившись. – Это может сыграть положительную роль.

Он дал мне листок бумаги, и я тут же, усевшись за его стол, написал под диктовку соответствующее заявление на имя верховного главнокомандующего товарища Сталина.

Ответа, конечно, дождаться не было суждено. Заявления политических заключенных с просьбой отправки на фронт вообще не рассматривались. Был бы я вором или бандитом – тогда другое дело.

На следующее утро я, уже выведенный из камеры на широкий, поросший зеленый травкой тюремный двор, сидел в ожидании машины, которая должна была доставить на вокзал. Теперь Смерш хотел отделаться от меня как можно скорее. Залитый горячим солнцем, сидел я на зеленом косогоре, под огромным безоблачным небом, всей грудью вбирал свежий воздух и с любопытством оглядывался кругом: где очутился?

Внезапно неподалеку от себя увидел старых друзей Николенко и Кольку, которых не видел уже недели полторы. Тоже сидели на траве и занимались – в первый момент я не уяснил себе смысла того, чем они занимались. Да, занимались тем, что пришивали к шинелям сорванные при аресте погоны. Они пришивали погоны!

Изможденное бледное лицо Николенко, обычно цыгански-черномазое от запущенной густой бороды, сейчас было чисто выбрито и светилось счастьем. Таким же сияющим выглядел и Колька. Часового около них не было.

Мой часовой отвернулся, и я подполз к ребятам поближе.

– Ну как дела, Николенко?

– О, лучше нэ може буты, товарищ майор! – последовал радостный ответ.

– А что?

– Отправляют в запасный полк.

– И его тоже? – кивнул я на радостно ухмыляющегося Кольку.

– И його.

Крепко повезло обоим. Следователи в конце концов поняли, что один из подследственных – жертва нелепой случайности, а другой никак не может быть обвинен в дезертирстве. Дезертир бежит с фронта в тыл, а не из тыла на фронт. Дела обоих прекращены еще до суда за отсутствием состава преступления, и оба моих приятеля благополучно вышли на волю. Среди фронтовых следователей, видимо, попадались порядочные люди.

Долго беседовать не удалось – за мной пришла машина. Я навсегда распрощался с тюремными товарищами. Мне неизвестна дальнейшая их судьба. Знаю только, что они вернулись на фронт, свободные и счастливые, а меня под усиленной стражей повезли с фронта в Москву на новые нелепые мытарства, на незаслуженные оскорбления и издевательства.

«Странное дело! – думал я. – Сбылась для Николенко и Кольки вторая часть гадания. У меня на глазах сбылась. Сбылось их страстное желание: оба на свободе и ничем не запятнаны. А я?.. Что же, значит, обманули вещие бобы?»

Но ведь оправдалось же предсказанное, полностью оправдалось, и одному, и другому. Да наполовину и для меня самого сбылось. Значит, в конце концов и я буду оправдан. Нужно только набраться терпения и ждать, стиснув зубы. «Лучше нэ може буты. Тилько нэ скоро». Только не скоро. Только не скоро…

Так утешал и подбадривал я себя, пока везли на вокзал, и далек был от мысли, что самые тяжелые испытания только еще начинаются. Тернистый путь был еще впереди.

13

Конвейер тупой, бездушной, свирепой карательной машины, куда я попал, тащил дальше и дальше.

Отдельно, в индивидуальном порядке, под усиленном конвоем из трех автоматчиков во главе с капитаном-орденоносцем был я привезен в Москву. Признаться, такой почетный эскорт нисколько мне не льстил. Спихнуть спихнули, но, очевидно, продолжали считать меня серьезным преступником, и это наводило на невеселые размышления.

Ехали мы с фронта в обычном жестком пассажирском вагоне, занимая целое купе – я лежал всю дорогу на верхней полке, а подо мной расположились конвоиры. Они подкреплялись купленными на станциях продуктами, весело переговаривались, смеялись, капитан запросто держался с солдатами, настроение у всех было превосходное: ехали в Москву, в служебную командировку. У меня живот подводило от голода, но я старался не смотреть, что едят внизу, все же с удовольствием глядел в окно на проносящиеся мимо зеленые густолиственные, дышащие свежей прохладой леса, на широкие поля, на оживленные, полные народа, разбитые немецкими бомбежками станции. Меня обрадовало дыхание вольной шумной жизни, от которой столько времени был оторван.

В Москве, куда приехали, капитан долго звонил куда-то с вокзала по телефону, очевидно, вызывал машину, но все «черные вороны» оказались в разгоне – видно, спрос на них был слишком велик. Поехали самым обычным способом, в переполненном, как всегда, троллейбусе. Я и мои конвоиры с автоматами стояли сдавленные, в людской тесноте. Мы делали вид, что не знаем друг друга, но я понимал, что три пары глаз следят за каждым моим движением. К счастью, никто из знакомых не повстречался со мной, не заговорил. Да и вообще окружающие не обращали на нас внимания. Люди ехали, озабоченные своими делами, своими мыслями, кому было дело до странного вида военного – почему-то без красной звездочки на фуражке, без погон, в гимнастерке, заправленной в штаны.

И никто не догадывался, куда его везут эти три, казалось, совершенно незнакомых ему солдата с автоматами.

С тоскливой жадностью глядел я на знакомые, давно невиданные улицы, площади, скверы, привычные очертания зданий, опасаясь увидеть развалины и пепелища. Но почти не встречалось следов войны. Москва жила обычной деловой жизнью.

Только когда мои спутники, а с ними и я сошли с троллейбуса на площади Дзержинского, стало мне понятно, куда доставили. Сколько раз, бывало, до войны проходил я мимо этого громадного, многоэтажного, фасадом выходящего на бывшую Лубянскую площадь здания, где у главного подъезда стоял часовой с винтовкой, поблизости виднелся милиционер, а на краю широкого тротуара слонялся дежурный филер со скучающим видом. Проходил – и не думал о тех мрачных кровавых тайнах, о тех безвестных, скрытых от мира трагедиях, которые совершались в недрах этого дома. Проходил беспечный, никак не подозревая, что и мне доведется непосредственно познакомиться с ним, с этим зданием на Лубянке.

Я застал еще то время, когда главный вход богатого дома, до революции принадлежащего страховому обществу «Россия», был украшен бронзовыми фигурами Нептуна и Меркурия. Оба римских бога симметрично полулежали над дверью на скатах фронтона. Между ними в стену был вделан барельеф – бронзовая львиная морда. В двадцатых годах она приняла вид Карла Маркса, а Меркурий и Нептун, не меняя непринужденных своих поз, превратились в бронзовых же красноармейцев, молодого и старика, в буденовках, с винтовками в руках, в штанах и сапогах, но почему-то обнаженных по пояс. Очевидно, загорали.

Затем, во время одной из бесчисленных перестроек здания, растущего и ввысь новыми этажами, и вширь и занимающего, наверное, не один квартал, Маркс и полуголые