Преображение мира. История XIX столетия. Том II. Формы господства - Юрген Остерхаммель

наложенная на Китай в 1895 году (западные кредиторы хорошо на этом заработали) и сравнимая по своему эффекту с французской контрибуцией 1871 года, внесла мощный вклад в перевооружение Японии[536]. Начав с нуля около 1860 года, Япония быстро превратилась в морскую державу, которая 27–28 мая 1905 года у острова Цусима в Корейском проливе провела и выиграла крупнейшее морское сражение в мире со времен Трафальгарской битвы 1805 года. Россия, вторая по силе морская держава Европы, потерпела поражение, к которому точно подходит клише «сокрушительное»[537], благодаря отличным кораблям, хорошо обученным экипажам, искусной тактике и – немного – удаче японцев.

Эпоха броненосных флотов с их блокадами побережья и уничтожающими сражениями оказалась на удивление короткой. Она началась в 1860‑х годах и закончилась Второй мировой войной. После этого главными силами морской войны стали авианосцы и (атомные) подводные лодки. В эпоху линкоров решающие поединки между европейскими державами, к которым они готовились и которые планировали десятилетиями, не состоялись. В Первую мировую войну произошло лишь одно, окончившееся вничью, морское Ютландское сражение (сражение при Скагерраке, 31 мая – 1 июня 1916 года), во Вторую мировую войну классических морских сражений в Атлантике вообще не было, а Германия уже в 1942‑м вывела свои надводные корабли из открытого моря. Местом последних в истории морских сражений стал Тихий океан, где в октябре 1944 года американцы и японцы столкнулись в масштабной битве в заливе Лейте. Но уже в июне 1942‑го битва за Мидуэй между Японией и США, в которой играли роль только авианосцы, показала, что «нельсоновская» эпоха сражений флотов закончилась. В этом кроется историческая ирония: эпоха надводных боевых действий, на которых Европа специализировалась со времен Саламинского сражения, закончилась в конфликте двух новых неевропейских великих держав. Япония, не имевшая морских традиций, в рамках своих сравнительно ограниченных промышленных возможностей освоила технологию и стратегию ведения войны на море и стала второй по успешности после США военно-морской державой первой половины XX века.

4. Дипломатия: политический инструмент и межкультурное искусство

Представления, механизмы, нормы

В европейской мысли XIX века о международных отношениях друг другу противостояли два течения, оба восходящие к более древним пластам идей: идея регулируемого мира во всем мире и принцип эгоистических государственных интересов. Мы уже видели, что в Венской системе 1814–1815 годов было найдено гениальное сочетание обоих направлений: безопасность отдельного государства должна обеспечиваться консенсуальным регулированием конфликтов внутри системы государств. С возрождением силового мышления после середины века на первый план вновь вышла вторая школа мысли. Мировой политический либерализм, наиболее ярким представителем которого был британец Ричард Кобден, ожидал роста всеобщего благосостояния и постоянного мирного сосуществования наций от всемирного свободного перемещения людей, товаров и капиталов. Свободная торговля, ограничение вооружений и определенное развитие морали в международных отношениях (Кобден был ярым противником британской интервенции в Китай в 1856 году) должны были вывести мир из кровавого хаоса домодерной эпохи[538]. В политической практике Великобритании, ведущей страны свободной торговли, эта программа была сопряжена с определенными противоречиями. Такие государственные деятели, как лорд Пальмерстон, считали, что желаемой свободы передвижения лиц и товаров по всему миру можно добиваться силой. До 1860 года это в основном удавалось. Последним великим актом такого «империализма свободной торговли» стало «открытие» Кореи – открытие, так сказать, вторичное, поскольку Япония через два десятилетия после своего «открытия» уже выступила на Корейском полуострове в качестве авангарда «цивилизованного мира». Японо-корейский Канхваский договор 1876 года был копией тех неравноправных договоров, которые пришлось подписать самой Японии[539]. Глобальный политический либерализм никогда не исчезал из мышления о международных отношениях; сегодня он стал правящей доктриной или по крайней мере доминирующей риторикой на международных форумах. Но его влияние упало до низшей точки, когда возврат к «реальной политике» и (с 1878 года) протекционистским таможенным тарифам на Европейском континенте был радикализован империалистическим мышлением в последней четверти XIX века.

Это было мировоззрение, разделяемое подавляющим большинством политических элит ведущих держав, включая США, но редко связно артикулируемое[540]. В целом это мрачное и фаталистическое мировоззрение состоит из нескольких элементов.

Первое. Не только в обществе и природе, учил чрезвычайно популярный в те годы социал-дарвинизм, но и на международной арене идет борьба за существование. Стоять на месте – значит погибнуть. Только тот, кто растет и расширяется, имеет шанс выжить в конкурентной борьбе. Политические системы должны быть построены таким образом, чтобы максимально подготовить страну к битве гигантов. (И наоборот, все более конкурентная риторика, царившая в мировой политике, способствовала такому прочтению учения Дарвина, в котором подчеркивался элемент конфликта в естественном отборе[541].)

Второе. Успеха в этих конфликтах могут добиться только те, кто объединяет в себе четыре элемента: промышленную эффективность, способность внедрять научно-технические инновации, колониальные владения и национальный боевой дух.

Третье. Планета все больше и больше «закрывается»: все меньше остается открытых пространств для экспансии, в которые могут вырваться новые динамические силы. Поэтому мировые политические конфликты будут все чаще сводиться к борьбе за распределение и спорам о перераспределении того, что уже распределено.

Четвертое. Более слабые на поле битвы нации не обязательно должны погибнуть физически (популярное выражение «вымирающие нации» не всегда следовало понимать буквально), но они доказали своим поражением, что не способны взять свою судьбу в собственные руки. Они неспособны к политическому и культурному самоопределению и поэтому могут считать, что им повезло, если они попали под колониальную опеку.

Пятое. Итоги международного соревнования доказывают – с некоторой тавтологией – превосходство «белой расы». В особенности англосаксы (Anglo-Saxon race) как раса, добившаяся столь огромных успехов, призваны стать лидерами остального человечества. Даже южные европейцы или славяне – по крайней мере, с точки зрения британцев или североамериканцев – не способны устанавливать должный порядок. Небелые расы в различной степени поддаются образованию и способны к обучению. Они выстроены в иерархии, которые, однако, не являются статичными. Особенно осторожно следует относиться к «желтой расе». Она демографически сильнее других, отличается трудолюбием и агрессивной деловой хваткой, а в случае с японцами – еще и феодальной воинской этикой. Если Запад не будет бдителен, ему грозит «желтая опасность»[542].

Шестое. Из обострения борьбы на мировой арене, которая все больше приобретает характер борьбы рас, следует, что милитаризованное национальное государство не может оставаться единственной и универсальной силой для разрешения конфликтов. Англосаксонские народы во всем мире должны крепить свою солидарность, славяне – объединиться под руководством России в рамках панславизма, а немцы должны учиться мыслить «пангермански», то есть не ограничиваясь пределами империи Бисмарка.

Такое мышление сделало Первую мировую войну возможной, если не неизбежной. Ее приближали фантазиями и речами. Социал-дарвинистское