Одна осень одного королевства - Анари Хони

Эмили подошла к затворённому окну, с укоризной взглянула на своё отражение в чуть запотевшем стекле. Она наговорила своей случайной слушательнице немало личного. Или она накопила слишком много мыслей, от которых, когда поделишься с кем-то в душевном порыве, становится неловко?

– Что со мной происходит? – девушка вопросительно поглядела на луну, будто ожидая от бледного её образа желанного ответа. Ещё вчерашней ночью она говорила отцу о Уильяме, клялась что не отступится и сама верила в это безоговорочно. А сегодня, почти без сопротивлений со стороны притихшей после долгого забвения совести, пустилась флиртовать с голубоглазым принцем, так невзначай затеявшим разговор с юной гостьей за обедом. Быть может, это было верным решением? Не тревожить сердце юноши, который потерял свою любимую? Кто знает, как долго он будет переживать эту трагедию? Или нужно было оказаться рядом в тяжёлую минуту и сделать всё, чтобы утешить молодого графа? Но… Эмили с досадой закусила губу, отвернувшись от безжизненного взора пустых серых глазниц лунных пятен. Стало вдруг до жгучей боли в груди обидно от собственной распутности, так неожиданно вырвавшейся из скованного манерным воспитанием и монастырским уставом сердца. Шипящая кислотой досада быстро захлестнула, взывая к очнувшейся совести, и медленно схлынула.

– Да кто я такая? – девушка вновь посмотрела в окно. Будто запутавшись в кронах высоких деревьев, звёзды прерывисто мерцали, отчаянно пытаясь освободиться и взмыть обратно к небесным чертогам, освещая путь божественной колеснице. Она тяжело, с нескрываемой усталостью, вздохнула. Действительно, кем она была для Уильяма? Не более чем случайной знакомой, заводившей нескромные разговоры без всякого стыда. Быть может, он уже и забыл о ней. И даже если ещё не забыл, даже если расплывчатый образ чуть загорелого лица бывшей монахини хоть изредка мелькает на задворках его памяти, то и этот призрак исчезнет, когда юноша узнает правду о своей возлюбленной.

«Страдания есть всегда, – будто отдалённым эхом прозвучали в памяти слова отца. – Это не значит, что нам нельзя быть счастливыми».

Эмили ещё раз вздохнула, закрывая покрасневшие от усталости глаза, сложила руки перед лицом, упершись лбом в прохладные пальцы, и зашептала неторопливо молитву за всех скорбящих и безутешных.

* * *

Северин осторожно вытянул руку из-под плеча спящей рядом жены, поднялся с кровати, потирая ноющие от напряжения глаза. Он одёрнул тяжёлые шторы, и лунный свет залил тесную комнатку, выделенную ему монастырём. В этот вечер советник не пытался уснуть. Все мысли его безвольно устремлялись к стенам Фалькнеса, где создавали из густой ночной мглы жестокие миражи, уносящие предсмертными стонами жизнь юного правителя. Мужчина отчаянно пытался верить в своего «ученика», пытался заставить себя видеть в его побеге хоть что-то хорошее, представлять его триумфальное возвращение, полную новых привилегий и открытий жизнь, счастливую улыбку и сияющие радостной влюблённостью глаза, которые лишь однажды удалось узреть Северину в стенах тихого постоялого дворика Волдрена. При мысли о маленькой лесной деревушке советник невольно усмехнулся, вспомнив тёмные вечера, когда, укрытые спасительным сумраком, они встречались с Амелией. Их нежные объятья и сбивчивый шёпот, сердечный трепет, всё реже просыпающийся в уходящей юности и вовсе позабытый в наступившей старости. Мужчина с ласковой улыбкой взглянул на спящую супругу.

Этим вечером он не собирался спать, в душе невольно ожидая стука в дверь. И Амелия пришла к нему. После всего, что было высказано прошедшим днём, снеся в смиренном молчании его несдержанные оскорбления и упрёки, женщина пришла к совсем поникшему супругу, смущённо пряча взгляд. Она просила у него прощения, вновь и вновь коря себя, и в то же время, не скрывая слёз, шепча, как ждёт она их возвращения – Вильгельма и Анны. Воскресшей из мёртвых, развеявшей все страхи и горе. Никогда ещё советник не замечал в себе столь пугающих, рвущих душу чувств. Он будто терял всё – всю свою жизнь, её цель и смысл. Ничего не останется, если Вильгельм не вернётся. Всё погрузится в леденящий траурный мрак, если не вернётся Аннамари. И только едва слышное дыхание в ночной тиши, мерно вздымающееся над грудью любимой женщины одеяло, её струящиеся по белой ткани постели волосы и неслышный, но душою ощутимый, стук родного сердца, не давали седому советнику сойти с ума в ожидании чуда, взирая с надеждой на безмолвную луну и шепча слова полузабытой короткой, но пылкой молитвы.

* * *

В коридорах замка постепенно затихали голоса, гости, не до конца поняв, что же произошло на странном празднике, расходились по своим покоям. Поскрипывая колёсами, уезжали со двора последние экипажи, стражники собирались у западного крыла, выслушав удивительно сдержанную речь бледного и нервного маркиза. Этой ночью многим не суждено было вкусить блаженного, заслуженного длинным и тяжёлым днём, сна.

Болдер стоял у окна, молча глядя на звёздное небо. Придворный врач, буквально в ночной рубашке приведённый в замок, заявил, что герцог будет жить, хотя его состояние внушает опасения. Но жизнь отца сейчас совсем не волновала маркиза, он был готов отнять её в любой момент, как только это потребуется. Перебирая холодными пальцами камни дорогого украшения, украденного «бароном» у не в меру шумной гостьи и возвращённого одним из стражников лишь перед дверью покоев Болдера, он твёрдо решил, что теперь трон будет принадлежать только ему. Мать, запуганная угрозами для жизни младшей её дочери, поклялась не покидать дворца и никому не говорить о произошедшем. Её потерянный и потускневший взгляд не дал маркизу поводов для беспокойства, когда он запер дверь женщины на ключ, обдумывая её будущую туманную судьбу. Вильгельм, желая того или нет, встал на опасную дорогу. Теперь его можно было без опаски убить при первой же возможности. Все гонцы получили чёткое распоряжение: голова разбойника и беглеца теперь стоила немалых денег, как и жизнь украденной невесты.

Болдер скривился в усмешке, окидывая взглядом тёмный небосвод, в мыслях живо представилось лицо графини, приведённой к нему в тяжёлых кандалах. Уж он сумел бы заставить дерзкую дикарку умолять сохранить ей жизнь, позабыв о всякой гордости. Одно лишь это желание приятно грело сердце предчувствием скорого отмщения и безграничной власти над хрупкой жизнью потерявшей всякий страх Мари и павшей на колени, вновь обезглавленной страной.

Болдер до боли сжал в кулаке мерцающее холодным блеском в лунном свете украшение, обнажая зубы в чуть нервной улыбке. Ничто теперь не казалась невозможным, и время, замедлившее ход в предутренней тиши, неумолимо приближало час его победы.

* * *

Тихий скрежет ключа в замочной скважине всё звучал неслышным эхом на самом краешке воспалённого сознания. Огненный жар разливался волнами по непослушному телу, лёгкие с трудом, сквозь ноющую боль, наполнялись холодным ночным воздухом, в голове пульсировал, разрывая запуганные мысли, жгучий комок оживших воспоминаний. Перед глазами то и дело мелькали разбитые картины уходящего вечера: пёстрая толпа, убранства зала, бледное лицо Мари, даже под маской выдающее терзающие душу чувства, едва уловимый запах погасших свечей, кровь на руках и на полу, надменная улыбка сына. Ребекка всё никак не могла надышаться прозрачным воздухом зловещей ночи, поймавшей её в безвыходную западню собственной непривычной смелости. Что будет теперь с Аделардом? Ещё пару часов назад герцогиня в душевных терзаниях проклинала себя, рыдая над его телом, а сейчас было почти всё равно. Нет. Не безразлично. Скорее явственно понятно, что она ничего не сможет сделать для супруга, которого, как женщине самой теперь казалось, она всё же любит, несмотря на леденящий кровь страх, что всегда внушал ей герцог. Что будет с ней самой? Забившись в дальний угол сердца, побитая гордость кричала, что нет разницы, хоть бросьте её в темницу, хоть казните на главной площади – всё едино, только не сдаваться. Но материнская любовь, загородив собой все прочие ущемлённые чувства, упорно твердила, что нельзя лезть на рожон, нельзя перечить новому тирану, облачившемуся в тело её собственного сына. Только ради жизни Фрок нужно терпеть все унижения, любую боль и бесчестье – что угодно, для того чтобы она жила. Чтобы видеть эту жизнь, чтобы иметь возможность оберегать её, заботиться, любить… Маленькая, беззащитная, хрупкая – она стала единственным лучиком спасительного света для прогнившего до основания бастиона лживой власти, для мечущейся в его глухих стенах, истерзанной собственной беспомощностью, материнской души.