Однажды в замке... - Элоиза Джеймс

Гауэйну было так больно от соприкосновения с очередной твердой поверхностью, хотя пол был немногим лучше канавы, что он лишь краем сознания понял, что Гилкрист вывел жену из комнаты.

Но дело было не только в боли, но и в сознании того, что он лишил Эди достоинства. Самоуважения. Погубил ее.

Холодная правда пульсировала вместе с физической болью, обжигавшей левую руку, словно раскаленный стержень пронзил ее от костяшек пальцев до локтя. Перетянутые ребра ныли при малейшем движении.

Гауэйн только сумел приподняться и сесть, когда в комнату вошел Бардолф. Герцог глубоко вздохнул, и сломанные ребра отозвались вспышкой огня.

– Помогите мне встать, – велел он.

По полу простучали сапоги, и он поднял голову. Гауэйн никогда не думал о том, что Бардолф всего на десять лет старше него: привычно хмурая физиономия старила его лет на тридцать.

Но сейчас герцог понял, что никогда раньше не видел Бардолфа в такой ярости.

– Я ухожу, – заявил агент, глядя на Гауэйна и не шевеля пальцем, чтобы помочь ему встать.

Стантон оперся на правую руку, чтобы встать без помощи левой. Бардолф выступил вперед и вышиб из-под него опору. Гауэйн снова грохнулся. С губ сорвался сдавленный стон.

Бардолф не мог ненавидеть его с большей злобой, чем он ненавидел себя.

– Я не хотел этого, – сказал Гауэйн, упорно глядя на ножки стула, стоявшего перед ним. – Я люблю ее.

Молчание.

Он даже не был уверен, что Бардолф все еще здесь. Может, ждал нужного момента, чтобы пнуть его в почки.

– Я так ее люблю…

Голос Гауэйна сорвался, и впервые с того дня, как Молли исчезла в мутной воде, он потерял контроль над собой – и из горла вырвался крик раненой души:

– Я люблю ее больше, чем…

Шершавая рука схватила его левую руку и подняла Гауэйна. Боль была такой острой, что он невольно вскрикнул.

– Боже, у вас плечо вывихнуто! – воскликнул Бардолф.

– Ребра. Меня сбросила лошадь.

– Это недостаточно веская причина для двухнедельного отсутствия, – буркнул агент, отступая и складывая руки на груди.

Гауэйн отвернулся.

– Правда в том, что ей лучше без меня. Я превращаюсь в своего отца.

– Ваша мать пила задолго до того, как вышла замуж. Слуги поняли это через неделю. Чудо, что вы родились нормальным, а не с тухлым яйцом вместо мозга.

Гауэйн попытался это осознать.

– У вас еще есть шанс, – прорычал Бардолф. – Она не уехала. Я делал все, что мог, для тебя, невежественный, неблагодарный негодяй! Купил тебе время приехать домой, обставив эту башню. Каждый мужчина в проклятом замке пополз бы на коленях до Палестины ради прикосновения ее губ, а ты оставил ее здесь одну, в слезах по жестокому мужу!

Почему Гауэйн не повернул, отойдя на десять шагов от двери? Почему оставил женщину, которую любил больше всего на свете, рыдать, когда он повернулся к ней спиной?

Сожаление жгло сердце. И было куда острее и свирепее, чем боль в руке.

Гауэйн вышел из замка, даже не заметив лакея, открывшего дверь.

Он добрался до башни и прислонился к ней в поисках убежища от дождя, пытаясь сообразить, что делать. Он ранил Эди так сильно, что она потеряла уверенность в своей способности любить ребенка – проклятие вырвалось из глубин сердца. И он каким-то образом убедил ее, что она омерзительно вела себя в порыве наслаждения.

Поэтому она уезжает. Конечно, она покидает его.

Гауэйн выпрямился, но тут же пошатнулся, когда сломанные ребра отозвались предупреждением.

Эди – единственная в мире, кто хоть что-то для него значит. Мать с отцом умерли. Они были слишком заняты своими проблемами, чтобы любить его. А та любовь, которую он питал к ним, давно выгорела. Молли утонула. Тетки обращались с ним приветливо – в лучшем случае, а Лила удочерила Сюзанну.

Но Эди любила его. Она сама так сказала, и герцогу пришлось поверить. Поверить трем словам, которые она произнесла как раз до того, как он покинул ее. Если она любила его, значит, может простить. За его упорядоченной жизнью маячила тьма, но он ее прогонял.

Гауэйн должен сказать ей. Положить эту тьму к ее ногам.

Близость – это то, что они должны были испытать вместе. Но его решимость последовать неверному плану ее уничтожила. Он так отчаянно хотел ублажить ее, что разрушил все между ними.

Если бы Стантон признался в своем невежестве, Эди бы доверилась ему. Они могли бы вместе найти путь. Но он боялся: боялся проиграть, боялся ошибиться, боялся, что она будет презирать его, как презирал отец. И это чистая правда.

Он отступил и оглядел башню. Она нависала над ним, высокая и серая в темноте. Ее высота напоминала о погибших мужчинах, их тщеславных попытках произвести впечатление на возлюбленных, если истории, конечно, были правдивы. Единственным, кто поднялся на второй уровень, был легендарный черный рыцарь, дух которого все еще ходил по стенам замка.

Эди еще не спит. Мягкий свет сиял из окон ее комнаты. Она открыла окно после его ухода.

Если Гауэйн позовет ее, она закроет окно и не пустит его.

Он откинул голову так, что дождь бил прямо в лицо. Ромео взобрался на балкон Джульетты, так ведь? Конечно, у него, скорее всего, были целы обе руки и ребра.

Гауэйн умудрился сложить пальцы левой руки в кулак и даже не слишком громко вскрикнул при этом. Значит, хоть запястье и болело, но все же как-то действовало.

Он стал быстро взбираться. Но почти сразу же сбавил темп: камни были скользкими от воды и подниматься было куда труднее, чем он воображал. На полпути ему пришло в голову, что он может и не добраться до окна Эди, но назад дороги не было – только падать. Кто знает, переживет ли он очередное падение.

И едва эта мысль пришла ему в голову, правая рука соскользнула и тяжесть переместилась на левую за мгновение до того, как он снова обрел равновесие. Громкий стон сорвался с губ. Он в жизни не испытывал такой боли, как сейчас.

Секунду спустя Эди выглянула из окна. Ее фигура была видна неясно, потому что на ресницах Гауэйна висели капли дождя. Но он видел ее, ее освещенную огнем щеку. Она перегнулась через подоконник и вгляделась в темноту. И тут же взвизгнула:

– Гауэйн!

У него не хватило дыхания ответить, даже назвать ее по имени.

– Нет! Вернись, Гауэйн! Я требую, чтобы ты вернулся!

Он прильнул к стене, прижался щекой к холодному мокрому камню и слушал жену. И наконец, отдышавшись, поднял голову и сказал:

– Я люблю тебя.

Последовало секундное молчание, после чего она взмолилась:

– Пожалуйста, Гауэйн, пожалуйста, вернись! Я впущу тебя. Я сделаю все, что угодно! Пожалуйста, не поднимайся выше! Я так боюсь…