Девятая могила - Стефан Анхем

Впереди у парапета набережной она увидела Кьеля Рихтера и Яна Хеска, которые стояли и что-то обсуждали. Они замолчали, как только заметили, что она идет к ним. Не надо быть Эйнштейном, чтобы вычислить, что они обсуждали ее. И теперь, побыв на холоде меньше минуты, она была почти готова согласиться со многими аргументами Хеска и Рихтера, считавшими, что условия хуже некуда.

Темнота и холод одно дело. Но в воде было еще хуже. Сильный ветер так вздыбил поверхность, что тяжелые глыбы льда прижались друг к другу, как большие зубы, перемалывающие все на своем пути. К тому же ответственный за порт несколько раз напомнил им, что они должны закончить не позднее шести.

– Какие вы бодрые и веселые, – сказала Дуня, не получив в ответ даже улыбки. – Кофе? – Она держала поднос достаточно долго, и они, в конце концов, заставили себя взять по кружке. – Как у него дела?

– А ты сама что думаешь? – Хеск кивнул в сторону вздыбившейся воды. – У тебя есть желание туда прыгнуть?

– Нет, но я же не водолаз, и насколько я вижу, он уже внизу.

– Вниз всегда попадешь… – Хеск попробовал кофе и сжал зубы, чтобы не похвалить.

Затрещала рация Рихтера.

– Во всяком случае, машина здесь. Прием.

– Попробуй открыть дверь и залезть внутрь. Прием, – отозвался Рихтер и отошел в сторону, чтобы ему никто не мешал.

Дуня отпила кофе и посмотрела через парапет на черную ледяную жижу. Но не смогла разглядеть ни пузырьков, поднимающихся к поверхности, ни света прожектора, который водолаз наверняка забрал с собой. Она посмотрела на акваторию порта и на катера, стоящие на якоре у противоположной набережной, и еще дальше в сторону задней стороны замка Кронборг – последнего форпоста на востоке.

Во всяком случае, так она обычно чувствовала, когда смотрела на пролив и видела Швецию, возвышающуюся на другом берегу. Конечно, соседняя страна официально является нейтральной, и без сомнения шведы гораздо больше тяготеют к западным базовым ценностям. Но в них всегда присутствовал восточноевропейский дух со всеми их правилами, алкогольной монополией Systembolag и тому подобным.

Так она считала раньше. Теперь у нее возникло совсем другое чувство. Словно они не безнадежно отставали, а намного их опережали. Дуня не знала, с чем связано это чувство: то ли со встречей с сотрудницей полиции из Стокгольма на последнем сроке беременности, то ли с тем, что несколько дней назад она впервые за долгое время побывала в этой стране. Она была уверена только в одном: несмотря на события в Чевлинге, у нее возникло сильное желание поехать туда снова.

Дуня повернулась к Хеску и спросила его, понравился ли ему кофе, но сразу же пожалела. Почему она всегда должна прерывать молчание? Хеск со своей стороны не делал ничего, чтобы протянуть руку и разрядить мучительную атмосферу. Наоборот, он выждал, сколько было можно, и только потом пожал плечами и едва заметно кивнул.

– Вполне приличный.

– Я рада, – сказала Дуня, почувствовав, что все больше раздражается.

Пока что он и словом не обмолвился о том, как прекратил разговор прямо у нее под ухом, когда она находилась в смертельной опасности. К тому же он даже не удосужился отметить, что она была права в отношении вырезанной почки Карен Нойман. Если он думает, что ему удастся промолчать об этом, то ошибается.

– Потом я собираюсь заглянуть к Педерсену и узнать, что он думает о пропавшей почке, – сказала она, делает акцент на двух последних словах.

– О’кей. – Хеск пил кофе, глядя в никуда.

«О’кей»? Это все, что он мог сказать?

– И что ты об этом думаешь? Ты же был не совсем «за», чтобы он осмотрел ее еще раз. Но, к счастью, я настояла. – Она пожалела о последних словах, но было поздно.

Хеск пожал плечами.

– Насколько я могу судить, это не говорит ни за Виллумсена, ни против него.

– Правда?

– Да, я бы не придавал этому большого значения.

– Ни в одном из предыдущих случаев он не вырезал ни единого органа. – Дуня приблизилась к коллеге на шаг. – Насиловал, мучил и расчленял, вот что он делал. Но когда тела находили, все было на месте. В данном случае у одной жертвы нет почки, а у другой – части грудной клетки. Какого черта ты можешь утверждать, что мы не должны придавать этому большого значения?

– Это всего лишь означает, что он не повторяется. Как я понял, у него такая фишка. Раньше он натравливал на свои жертвы собаку, которая их раздирала. Теперь он берет трофей. В следующий раз он, может быть, перемелет их и разбросает на лужайке как удобрение. – Хеск засмеялся и допил кофе.

Дуня прекрасно осознавала, что он просто берет ее на живца и ей ни за что не надо поддаваться. Но она ничего не могла с собой поделать.

– Послушайте, мне кажется, ему больше нет никакого смысла там находиться, – закричал Рихтер, и Дуня обернулась. – В машине явно ничего нет!

– Кто бы сомневался! – сказал Хеск и покачал головой.

– O’кей, пусть он только снимет номерные знаки!

– Уже снял. НХN 674. Шведские, как мы и подозревали.

Дуня подняла большой палец вверх и выдавила из себя улыбку, после чего опять повернулась к Хеску и сбросила маску.

– Ты ведь не относишься к этому серьезно? Для тебя это всего лишь дурацкая игра, где ты можешь позволить себе вести себя так, как тебе вздумается.

Хеск покачал головой.

– Да, признайся! Ты как проклятая злая баба тратишь всю свою энергию на то, чтобы саботировать и говниться. Тебе полностью наплевать, что преступник по-прежнему на свободе.

– Нет, Дуня, это не так.

– Нет? Сколько еще нужно жертв, чтобы ты очнулся? Три? Десять?

– Нисколько. Больше не будет никаких жертв, поскольку кое-кто проткнул ему и легкие, и сердце.

– Но это же не…

– Дуня! Это был он, хорошо? Никто, я имею в виду весь наш чертов отдел, не верит в твое привидение! Кроме тебя, разумеется. Все остальные не сомневаются, что это Виллумсен. Мы сейчас стоим здесь и замерзаем с головы до пят только потому, что Слейзнер считает тебя сексуальной и мечтает вскочить на тебя.

Она поняла, что натворила, только когда услышала звук. Но было слишком поздно: дело уже сделано. Она возникла словно из ниоткуда на бешеной скорости. А поскольку все произошло спонтанно, это удивило ее в той же степени, что и Хеска.

Но не это было самым страшным.

Ее ладонь на его щеке.

Пошла кровь, и щека покраснела.

Взгляды, сказавшие все.

Самое худшее, что он был прав.

Малин Ренберг перевернулась с одного бока на другой. На движение, которое обычно занимало не больше секунды, из-за ее проклятого токсикозного живота на последних сроках беременности ушло минимум полторы минуты. Она не знала, сколько раз перевернулась. Во всяком случае, достаточно, чтобы испытывать депрессию и быть не в состоянии лежать спокойно больше пяти минут. Потом она начинала представлять себе гнойные пролежни и червей, и ей приходилось снова переворачивать свою тушу.