Если кто меня слышит. Легенда крепости Бадабер - Андрей Константинов

Намерениям Яхьи неожиданно воспротивился Азизулла, в принципе недолюбливавший его, как таджик пуштуна. Самым-то главным «раисом» всё же был Раббани, тоже таджик, стало быть, и лагерь — как бы таджикский! А этот пуштун ходит тут, как хозяин, всем распоряжается… Спорщиков развёл американский «индопакистанец». По неведомым причинам он поддержал Азизуллу. Яхья, в конце концов, сдался. Тем более что в словах Азизуллы, объяснившего, что, мол, для «бузкаши» нужен маленький, во всяком случае не такой высокий, как Абдулрахман, определенная логика всё же была…

В итоге на роль мяча выбрали другого шурави — он откликался на имя Шарафуддин и был совсем доходным, щуплым и измождённым: охранники его окликали «харкос», то есть «вагина ослицы». Вроде бы его звали по-настоящему Игорем, был он когда-то связистом, а до армии жил под Краснодаром — более подробные сведения о нём Борис теоретически знал, но без деталей. А сам Шарафуддин практически никогда ни с кем не разговаривал. Странно, что он вообще ещё был жив… То ли Шарафуддин не понял, что произошло, то ли ему было всё равно, но он абсолютно не сопротивлялся, когда его через некоторое время повели на покатое до самого лагерного периметра поле за строящейся мечетью. Остальных пленных на этот раз согнали туда же — в назидательных, так сказать, целях. Курсантов тем более повели смотреть — чтобы волю укрепить…

«Духи» разбились на две команды по четыре всадника — одну возглавил Яхья, а «капитана» другой Борис не знал. Шарафуддина положили спиной на землю (он сам покорно лёг), и здоровенный охранник Касим деловито прострелил ему ключицы и колени. Шарафуддин завыл, но его крики быстро заглушили визг и улюлюканье всадников, бросившихся к телу, которое они, нагибаясь с сёдел, старались вырвать друг у друга… Очень быстро Шарафуддин замолчал — его буквально растерзали под искренний, до слез, смех зрителей. Не смеялись только пленные. Правда, и особого ужаса их лица не выражали. Только обречённость…

Во время всей этой «забавы» Глинский постоянно ловил на себе взгляды Азизуллы. Почувствовав, что за ним наблюдают, Борис отсмотрел весь «спектакль», не отрывая глаз и не выказывая никаких эмоций. Азизулла это явно оценил, ведь русский видел такое в первый раз — и ничего. Видать, этот шурави и впрямь толстокож и туповат, как раз таким и должен быть надсмотрщик из пленных… Но окончательное решение Азизулла принял лишь на следующий день после поражения пуштунской в массе «команды» Яхьи от моджахедов остальных национальностей.

…Как уже говорилось, пленных выводили из крепости на работы по тройкам, а тут как-то так вышло, что один пленный афганец, самый возрастной, сунулся почему-то четвёртым. Звали его Абдул Хак, и вроде он был подполковником. Борис давно к нему присматривался, прикидывал, не мог ли этот беззубый, непонятно как выживший, но явно не бестолковый афганец быть тем самым вышедшим однажды в эфир, о котором говорил Иванников. Может быть, он сам обучался в Ленинграде, в академии связи… Чтобы проверить свои догадки, Борис постарался чуть ближе познакомиться с Абдул Хаком. Расчёт его был несложным — сблизиться, а потом в разговоре несколько раз употребить слово «политехнический». Академия связи ведь у станции метро «Политехническая» расположена. Если Абдул Хак там учился, должен среагировать…

Вот Борис и старался так сманеврировать, чтобы оказаться поближе к Абдул Хаку, а тот вдруг сунулся четвёртым «на выход», притом практически на глазах у начальника охраны Азизуллы!

Абдулрахман среагировал мгновенно и перехватил Абдул Хака. Но перехватил мягко, без излишней, так сказать, агрессии, бить не стал. Именно это обстоятельство Азизулла особо отметил: а русский-то, похоже, не просто сильный и толстокожий, но и по-своему сообразительный — понял или догадался, что нельзя на правоверного руку поднимать! Даже если этот правоверный — такой же узник.

Больше сомнений у Азизуллы не осталось, и русский Абдулрахман был назначен надсмотрщиком за пленными. Впервые эту должность доверили шурави. Для лагеря, в котором однообразными неделями ничего нового не происходило, где к смерти одинаково привыкли все по обе стороны крепостной стены, это стало событием…

Правда, в жизни самого Бориса это мало что изменило, хотя… Нет, кое-что все-таки изменилось. Чуть длиннее, выражаясь фигурально, стал поводок, пристегнутый к рабскому ошейнику. Стало больше возможностей общаться с узниками — под разными «хозяйственными» предлогами. Чуть меньше стали грузить тяжёлой работой и совсем на чуток получше кормить. А ещё этот первый, совсем незначительный успех воодушевил Бориса, словно придал ему новые силы. У Глинского словно второе дыхание открылось. Это трудно было объяснить рационально, но он просто чувствовал — лёд тронулся…

…Во время подготовки «на даче» Мастер обучил Глинского простой и незамысловатой игре в очко пустым спичечным коробком. Ещё в учебном «зиндане» Борис попрактиковался с привезёнными туда на пару недель зэками — выходило у него неплохо. Логика игры была простой, «интернациональной», значит, доступной каждому: если коробок падает плашмя и этикеткой вниз — ноль очков и передача хода, этикеткой вверх — два очка, и можешь остановиться и «накопить», а можешь продолжать играть, но если выпадает ноль — очки «сгорят». Встанет коробка на ребро — получай пять очков, ну а если на попа (или, как говорили тогдашние зэки, «на буру») — твои все десять. Задача — набрать ровно «очко», то есть двадцать одно. Перебирать нельзя: набрал, например, 22 — вычитай двадцать одно, останешься с одним очком и начинай путь наверх сначала… Там, в «зиндане», проигравший должен был до конца дня найти сигарету. Или чай для индивидуального «чифиря». Ничего не смог найти — подставляй своё «очко». Так что профессиональные зэки там, в учебном «зиндане», сексуальными проблемами не страдали. Их больше занимали два других, более насущных вопроса: зачем их свезли на какую-то странную, никому доселе не ведомую пересылку и выйдут ли они из неё живыми? Оба вопроса, разумеется, были риторическими, и вслух их высказывать никто не решался…

Сам Мастер техникой броска владел действительно мастерски: он из десяти бросков умудрялся раз пять ставить коробок на ребро и минимум раза два — на попа.

Глинский, конечно же, таких «высот» не достиг, но кое-каким приёмам и хитростям научился. Понятно, что коробок — это не карта краплёная, но подкидывать его можно по-разному и свою тактику в этой игре тоже нужно знать…

Вскоре и случай подходящий подвернулся — «завуч» Яхья, с садистским удовольствием смаковавший на глазах у пленников сигарету «Мальборо», выбросил пустой спичечный коробок. Выбросил, машинально хотел было смять его своим трофейным хромовым сапогом, но почему-то передумал. Когда «дух» отошёл подальше, Борис осторожно подобрал коробок.

Осторожность действительно была нужна — буквально накануне Яхья плёткой практически до смерти забил солдатика-бабраковца, недавно привезённого в лагерь, — он и умер на следующий день. Вся вина несчастного заключалась в том, что он попытался докурить-дососать брошенный Каратуллой окурок…

…Первым, кого Борис научил играть в коробок, стал Абдул Хак — тот самый подполковник, которого Абдулрахман не выпустил из крепости. Этот афганский таджик зла на Глинского не держал и на сближение пошёл легко. По-русски он говорил, но, как и на дари, не очень разборчиво — из-за того, что у него почти не осталось зубов. Но Абдулрахману он явно стремился что-то сказать именно по-русски, с какой-то идеологической вычурностью типа: «Товарищ шурави, мы должны и в тюрьме бороться против американский басмач…»