Сказки Старого Вильнюса III - Макс Фрай

Не угадала, старушка оказалась иностранкой. То есть даже не литовкой, а приезжей. Она улыбалась, бурно жестикулировала, приветливо лопотала по-французски или еще на каком-то неизвестном языке с картавым, как у певицы Мирей Матье, «р», даже сунула под нос Анне Петровне карту, но карта была совсем маленькая, только самый-самый центр, Танькина улица туда не поместилась. А если бы и поместилась, Анна Петровна все равно ничего бы не поняла от страха и смущения. Сама не помнила, как ушла от иностранки; наверное, получилось невежливо, ох, господи, стыдно-то как.

После этой провальной попытки Анна Петровна еще долго бродила по городу. Замерзла, проголодалась и заблудилась окончательно. Тогда придумала: «Надо зайти в кафе». Деньги у нее были, Танька дала с собой бумажку в двадцать литов, это больше чем двести рублей, вполне можно идти в кафе, на все хватит. «Куплю горячий чай с пирожком, — думала Анна Петровна, — и заодно спрошу дорогу. Вроде как даже не стыдно спрашивать — я же клиент, деньги им плачу. Лишь бы они по-русски говорили, а то опять ничего не получится. Ох, господи».

Долго топталась перед входом, никак не решалась войти. Думала: «Вот бы там сейчас работала какая-нибудь хорошая, добрая девочка. И вот бы она говорила по-русски. Например, у нее мама русская или папа. Или оба. И чтобы город хорошо знала, чтобы мне, старой дуре, могла объяснить. И вот бы она на мою Таньку была похожа — полненькая, светленькая, спокойная. Такую и расспрашивать не очень страшно».

Наконец, тайком перекрестившись, вошла.

* * *

— Конечно, я знаю, где улица Йогайлос, — говорит Байба. — Это совсем рядом. Мы с вами на углу Сирвидо и проспекта Гедиминаса, сейчас выйдете на проспект, повернете направо и будете идти, пока не увидите магазин «Маркс и Спенсер». Такой большой, с витринами, не пропустите. Он как раз на углу Гедиминаса и вашей Йогайлос.

— «Маркс и Энгельс»? — растерянно повторяет Анна Петровна.

— Не Энгельс, а Спенсер, — улыбается Байба. — Знаете что? Давайте, пока вы пьете чай, я вам нарисую, как идти. И все-все надпишу. Тогда точно не заблудитесь.

«Господи, какая хорошая девочка, — умиленно думает Анна Петровна. — Просто ангелочек. И на Танюшку мою похожа, как сестра. Спасибо, что Ты мне ее послал».

* * *

Байба стоит в подсобке, зажмурившись, ощущая коленями жар обогревателя, а затылком — холод стены. Байба делает медленный вдох, потом осторожно выдыхает, чувствуя себя всеми ветрами сразу. Байба открывает глаза, и тусклый желтый свет электрической лампы кажется ей сиянием далекой звезды. Байба улыбается, и от ее улыбки небо обрушивается на землю, и земля становится небом, и небо теперь — везде.

«Сейчас, — думает Байба, — сейчас. Еще немножко постою и пойду работать».

И минуту спустя действительно возвращается в зал.

— У тебя все в порядке? — встревоженно спрашивает Эрика.

Байба кивает.

— Просто вдруг так хорошо стало, — говорит она. — Как будто я только что заново родилась. И весь мир — мой. А я — его. Не знаю, как еще объяснить.

Глинтвейн

В конце ноября, когда часам к семи вечера уже невозможно вспомнить, как выглядел город при дневном свете, выйти из дома, почти на ощупь пересечь темный двор, выйти на улицу Швенто Миколо, оттуда свернуть на Пилес, прибавить шагу, еще.

Через дорогу от Кафедры пестреет огнями и булькает котлами рождественская ярмарка. Мне — сюда. Здесь и только здесь продают белый глинтвейн с медом и пряностями, лучше которого, как говорили мы в детстве, в мире и в жизни — нет ничего.

Красный тут, впрочем, тоже хорош.

Положить на прилавок тяжелую холодную монету, взять в руки горячий пластиковый стаканчик, сесть на лавку, сделать несколько глотков, вскочить, допивать на ходу, поспешно развоплощаясь в веселой апельсиновой тьме любого из окрестных переулков.

Главное — не вспоминать, что уличная рождественская ярмарка была у нас только однажды, в десятом году. А потом перебралась под крышу большого торгового центра, утратив по дороге радостный смысл и белый глинтвейн — навек. Не надо, пожалуйста, вспоминать об этом, потому что машину времени так и не изобрели, прошлого, как известно, вовсе нет, и будущего тоже, есть только слова «прошлое», «будущее», помогающие заполошному человеческому уму хоть как-то принять и освоить бесконечное переменчивое «сейчас». На данном участке наше «сейчас» темное, влажное, освещенное скудным оранжевым светом уличных фонарей, благоухающее корицей и цедрой, горячее, опьяняющее, как белый глинтвейн в пластиковом стакане, ровно на три секунды, пока длится обжигающий глоток.

Билет на ночной автобус

Выйти вечером, например, за хлебом или лимонами к чаю, да мало ли что может понадобиться на ночь глядя, увидеть подъезжающий к остановке троллейбус, побежать, в последний момент ухватиться за поручень, влететь в салон. Куда едем? До вокзала?

Вот оно, значит, как.

Выйти на конечной, свернуть направо, по узкой тропинке, петляющей меж киосков с чебуреками и мобильными телефонами, дойти до автовокзала, кассы работают до десяти, у нас еще почти полчаса.

Купить билет на первый попавшийся ночной автобус. Выбор, прямо скажем, невелик: Варшава, Варшава, Киев, Таллинн, снова Варшава, прямо сейчас на тридцать первой платформе, отправление через десять минут, да, через Каунас, а как еще.

Выбросить наполовину выкуренную сигарету, почти на ходу влететь в отъезжающий автобус, самый последний ночной до Варшавы, следующий в половине шестого утра, в салоне три пассажира, уж как-нибудь да поместимся, поехали, поехали, а то передумаю, и что тогда будет с вами, дорогие попутчики, выдуманные наскоро вот прямо сейчас, пока я иду по улице Швенто Миколо за хлебом и лимонами в ближайший супермаркет, он, кажется, до одиннадцати, успею, не вопрос, можно еще полчаса посидеть тут с вами, прислонившись огненным лбом к ледяному оконному стеклу, за которым тьма всех дорог мира сего и свет всех звезд, всех автомобильных фар, всех уличных фонарей.

Гиацинт в горшке

Когда в городе станет светло от снега, выйти из дома в полночь, с последним ударом часов, вынести легкие деревянные санки, сесть на них, поставить ноги на полозья, закрыть глаза и ждать.

Вскоре санки тронутся с места, тогда глаза можно открыть. И увидеть улицу Швенто Миколо, мамину спину в теплой куртке цвета подгнивших оливок, мамины ноги в разношенных теплых сапожках, белый вязаный берет с зеленым помпоном, в одной руке у нее пустая кошелка, в другой — веревка, привязанная к санкам, а в третьей, очевидно, чаша из черепа, наполненная кровью, обязательный атрибут тибетского милосердного божества.