1937. Трагедия Красной Армии - Олег Сувениров

Флагман 2-го ранга В.П. Калачев;

Капитаны 1-го ранга В.А. Кукель-Краевский, О.С. Солонников;

Полковые комиссары В.М. Берлин, К.В. Вахнов, Ф.Я. Евтушенко, П.И. Иванов, А.И. Ильин, М.А. Илюкович-Строковский, А.В. Круль, Н.К. Лагздин, Д.Г. Митяев, Р.М. Мишке, П.В. Мухин, П.Г. Тихомиров, Д.А. Федотов, Э.М. Ханин.

Признавали себя участниками «военно-фашистского заговора в РККА» многие арестованные «по делу заговора» военинженеры 1-го ранга, интенданты 1-го ранга, майоры, батальонные комиссары, капитаны, старшие политруки, старшие лейтенанты, политруки, лейтенанты и даже рядовые красноармейцы и краснофлотцы.

Как понять, как объяснить тот исторический факт, что десятки и сотни людей, вчера еще считавшихся храбрецами (и нередко, вполне заслуженно) вдруг признаются в несовершенных ими преступлениях? Размышляя над этим феноменом, Исаак Дойчер приходит к выводу, что «они были капитулянтами, которые годами пресмыкались перед Сталиным. Их последние признания – это кульминация длинной серии капитуляций…»96. Элемент капитуляции здесь, бесспорно, наличествовал.

Но ведь капитулянтство также имеет свои причины. Пожалуй, самой существенной из них было прививаемое годами и десятилетиями безусловное, нерассуждающее подчинение партийной дисциплине. Арестованным военным коммунистам следователи НКВД внушали, что своим «признанием» они помогут партии разоблачить «бандита Троцкого». И многие готовы были пожертвовать своей жизнью, лишь бы помочь родной ВКП(б) в этом, как некоторые считали, «святом деле».

Над сознанием многих и многих довлело и прошлое – и прежде всего кошмар кровопролития в небывало ожесточенной братоубийственной Гражданской войне. Они убивали, их убивали. Тогда в России, «кровью умытой» (Артем Веселый), все было дорого, кроме человеческой жизни. На практике реализовалась старая лихая присказка: «Жизнь – копейка» (особенно чужая жизнь).

Были и такие, которые как-то переживали при выполнении не очень благовидных поручений высшего руководства по массовому истреблению непокорных. Недавно опубликовано письмо командующего 7-й армией М.Н. Тухачевского В.И. Ленину. Он пишет 10 марта 1921 г. о «выполнении моей пренеприятной задачи в Петрограде»97. Очевидно, речь шла о подготовке к беспощадному подавлению кронштадтских матросов. Но эти угрызения совести не помешали Тухачевскому вскоре применить отравляющие газы против тамбовских мужиков.

Однако можно полагать, что наиболее типичным был тот образ действий, который в 1922 г. продемонстрировал командир корпуса Червонного казачества В.М. Примаков. Четыре оголодавших казака 8 сентября 1922 г. силой отобрали у крестьян куски мяса и сала и убежали. Это, конечно, не просто нехорошо, а очень нехорошо. Но ведь не смертельно. Тем не менее Примаков отдал приказ расстрелять всех четверых перед строем полка, поручив руководить расстрелом знаменитому чапаевцу комбригу Бубенцу. Легко можно себе представить, что творили подобные «борцы за дисциплину» в ходе боевых действий. Но теперь-то было время мирное. И никакой Примаков права расстреливать людей, даже провинившихся, не имел. А он взял да расстрелял (правда, на всякий случай согласовал свой беззаконный приказ с прокурором и председателем военного трибунала корпуса, которые тоже такого права не имели).

И все-таки в армии нашелся человек, который поставил вопрос о расследовании этого факта. Это был тогдашний военный прокурор РККА Н.И. Татаринцев. Но законному ходу следствия воспрепятствовал командующий вооруженными силами Украины и Крыма М.В. Фрунзе. И даже он – один из самых привлекательных и благородных людей в истории Красной армии – счел возможным 19 октября 1922 г. послать такую телеграмму: «Отдачу подобного приказа т. Примаковым признаю целесообразным…»98 Очень интересная психология: главное, чтобы было целесообразно, а законно или незаконно – это даже самого Фрунзе не интересует. Прокурор РСФСР Н.В. Крыленко отменил это распоряжение Фрунзе. Но судебного разрешения это дело так и не получило. За фактического убийцу Примакова вступились еще более высокие власти. Теперь уже Президиум ВЦИК посчитал возможным вообще прекратить это дело, учитывая особые заслуги причастных к нему лиц в защите советской власти и строительстве Красной армии99.

Отсюда – мораль, простая как мычание. Если есть заслуги перед советской властью, если есть высокое служебное положение – тебе все позволяется, тебе все можно. Можно даже без всякого суда отдавать приказы о расстреле людей. Очевидно, именно поэтому Борис Пастернак одному из главных героев своего знаменитого романа дал фамилию Стрельникова. Но ничто на Земле не проходит бесследно. И любой, даже самый свирепый, Стрельников в глубине души понимал, что если сегодня он расстреливает по своему хотению, то вот завтра другой Стрельников точно так же может запросто «шлепнуть» и его самого.

Артур Кестлер, написавший целый роман об этом феномене всеобщего «признавательства», совершенно справедливо, на мой взгляд, констатирует: «…даже у лучших – у каждого – была своя Арлова на совести. Они погрязли в собственном прошлом, запутались в сетях, сплетенных ими же по законам партийной морали и логики, короче, все они были виновны, хотя и приписывали себе преступления, которых на самом деле не совершали»100.

«Каждый – сын своих дел», мудро заметил Мигель де Сервантес Сааведра еще за четыре столетия до нас. Большинство лиц старшего и особенно высшего комначполитсостава РККА, оказавшихся теперь под следствием, родились в 90-е годы XIX и в начале XX века. Вместе со своим старшим современником Александром Блоком они могли повторить его строки и о себе:

Рожденные в года глухие

Пути не помнят своего.

Мы – дети страшных лет России —

Забыть не в силах ничего.

Внимательно вчитываясь в доходящие сейчас до нас сквозь толщу десятилетий строки записанных даже в протоколах НКВД показаний бесчисленных безвинных жертв, приходишь к выводу, что одним из важных побудителей для многих и многих арестованных признаваться в том, чего они не совершали, было моральное потрясение, связанное с внезапным арестом. Вот лишь некоторые свидетельства, рисующие различные нюансы этой проблемы. Бывший военный комиссар Особого корпуса железнодорожных войск дивизионный комиссар В.Е. Зайцев, член партии с 1917 г., отказываясь в суде от ранее данных «признательных» показаний, заявил, что на предварительном следствии давал неверные показания потому, что был обескуражен внезапностью ареста и впал в состояние безразличия101. А бывший начальник кафедры военной географии Военной академии им. Фрунзе полковник Г.А. Ветлин, когда ему на суде предъявили его «признательные» показания, данные им на предварительном следствии, заявил, что «эти показания он подписал не читая, так как был сильно потрясен своим арестом»102.

Отказываясь в суде от «признательных» показаний, данных им на предварительном следствии, бывший преподаватель тактики Военной академии им. Фрунзе полковник А.Б. Громыченко заявил, что «дал их в момент тяжелого морального потрясения»103. Бывший начальник отдела боевой подготовки Инженерного управления РККА полковник Н.Л. Ильяшевич, отказываясь в заседании Военной коллегии Верховного суда СССР 25 августа 1938 г. от данных им на предварительном следствии «признательных» показаний, заявил, что «дал их в состоянии невменяемости под впечатлением показаний участников антисоветской организации»104.