Маги и мошенники - Елена Долгова

Пока кинжал оставался невостребованным, я успел встретиться с императором Церена. Хрониста как почетного гостя проводили по сумрачным переходам и я оказался в кабинете со стрельчатыми окнами. Прямо передо мною, в резном кресле сидел человек чуть старше тридцати лет, но уже располневший, слегка поседевший, с круглым, почти добродушным лицом.

Я вежливо поклонился, потом, как только он предложил мне это сделать, сел на табурет. На среднем пальце правой руки церенский повелитель тоже носил кольцо – но не такое, как у меня, каменное, а роскошный перстень тяжелого золота с большим сияющим рубином. Наш разговор смело можно считать верхом вежливого лицемерия. «Я читал ваши сонеты – они великолепны» – ласково уверил меня властитель. Я рассыпался в благодарностях, потешаясь в душе – Гаген не упомянул про моего же авторства сатиры, хотя в Церене их любили куда больше моих посредственных любовных стихов. «Я рад видеть такого человека в числе наших добрых друзей» – заявил он с видом покровителя искусств. Наверное, в других обстоятельствах император и покровительствовал рифмоплетам, но от меня-то ему требовалось совсем иное. Я опять раскланялся как мог. «Вы не интересуетесь белой магией?» – Гаген очень осторожно, чуть-чуть коснулся скользкой темы. «Сейчас это модно, такие опыты суть разновидность тонких искусств», – с самым непринужденным видом добавил он. «Ах, нет, я недостаточно образован для подобных занятий», – бессовестно солгал я. Император с трудом скрыл разочарование, он насквозь видел мое вранье, но, по-видимому, в силу природного добродушия и осторожности политика не решался сразу перейти к открытому насилию. «Быть может, вы, любезный Россенхель, составите нам, мне и Фирхофу, компанию в ученых занятиях?».

Я заколебался. С одной стороны, меня мучило жгучее любопытство, желание без помех покопаться в чужих полузапретных тайнах. С другой стороны, стоило увязнуть в императорских махинациях хотя бы кончиком пальца, этот венценосный интриган получал меня целиком.

Повелитель Империи прекрасно понимал суть искушения. «Вы медлите? Смелее, Россенхель!..»

Я мучительно соображал, выдумывая благовидный предлог для отсрочки. Как назло, все заранее приготовленные возражения были рассчитаны на грубое принуждение, но никак не на вежливое, мягкое давление, которое предпочел император. «Они вдвоем с Фирхофом успешно делают из меня дурака», – грустно подумал я. Что я мог ответить? «Увы, я вынужден отказаться от высокой чести…» «Но почему?!»

Я дерзко посмотрел прямо в добрые карие глаза церенского реформатора-тирана, после чего принял нарочито скорбный вид человека, не по своей вине упускающего роскошный, удивительный, единственный за всю жизнь шанс.

«Так почему?» – повторил свой вопрос император.

«Потому что я грешен и недостоин!»

Гаген Справедливый, по-видимому, опешил от такой наглости. Хотя, надо сказать, в сомнительной ситуации он держался весьма достойно – не кричал, не бранился и не пытался немедленно отправить меня на казнь. Он слегка нахмурился, в прищуре венценосца проявился нарождающийся гнев, только губы продолжали улыбаться.

«Ну что ж, тогда аудиенция окончена. Мы вернемся к нашей беседе позднее, я вижу, вы устали, Россенхель. Когда человек устал, он перестает разумно оценивать и свое положение, и внешние обстоятельства».

На этой «оптимистической» ноте и закончился мой разговор с правителем Церена. Я ушел, остался в одиночестве и задумался. Положение становилось уже не просто драматическим, а прямо опасным до полного трагизма. В амплуа автора сатирических песен я подлежал имперскому правосудию за оскорбление величества, как мимолетный товарищ несчастного Бретона – считался государственным изменником, а в роли создателя подметных гримуаров подлежал суду инквизиционного трибунала. И если обвинение в государственной измене витало надо мною словно бы полупрозрачной тенью подозрений, то пасквили и колдовство отрицать уже не было никакого смысла. Впрочем, и одного из обвинений хватило бы с лихвой – я жил до сих пор только потому, что был нужен императору для его сомнительных делишек.

Я задумался. Составленный мною на крайний случай план казался сущим сумасшествием, однако попробовать его в одиночестве мне не мешал никто. Конечно, последствия могли оказаться непредсказуемыми, но если бы опыт кончился обычной, а не катастрофической неудачей, я мог скрыть его факт ото всех, включая проницательного Фирхофа.

На колебания ушел день, потом пришлось решаться, и, подставив скамью к проему, я распахнул окно. Моросил мелкий осенний дождь, стилет все еще был там, где был оставлен – в широкой щели мокрого, скользкого, покрытого птичьим пометом камня.

Я вытащил и обтер оружие, аккуратно закатав рукав, обнажил вену. В голову пришла забавная мысль – что, если покончить с собой? Скорее всего, моя смерть во вторичном мире, привела бы к обычному перемещению в исходную точку, но рисковать почему-то отчаянно не хотелось. В конце концов, бывают действия из разряда непоправимых в случае неудачи.

Я остановился на менее радикальном средстве и примерился проколоть кожу…

Наверное, меня подвело отсутствие внутренних запоров на двери, ко мне вошли внезапно и безо всякого предупреждения – как к военнопленному. Появление императорского советника смешивало мои планы, я даже засомневался – не подглядывали ли за мною через какую-нибудь укромную щель, какие любят специально устраивать в старых замках.

Фон Фирхоф цепко посмотрел на обнаженную сталь и мой закатанный до локтя рукав.

– Россенхель, не надо этого делать.

Я отступил на полтора шага.

– И все-таки я это сделаю. Портал в Толоссе недосягаем – не беда, я создам его заново, здесь, надеюсь, на подобное хватит крови творца миров.

Людвиг скептически поморщился:

– Как вы скромны, друг мой. А я вот в величии вашем, о творец миров, не уверен, очень сомневаюсь, что растяпе Вольфу Россенхелю удастся нечто подобное, зато ничуть не сомневаюсь, что вы способны натворить дел… больших дел, только совсем не тех доблестей, на которые рассчитываете. Не лейте свою кровь, в лучшем случае придется вызвать для вас лекаря, в худшем – нам всем уже и лекаря не помогут. Я не хочу катастрофы – отдайте стилет.

– Нет.

– Что вас так подвигло на убийственное сумасшествие? Боитесь императора? Зря.

– Нет, не только это. Казнь Бретона, я не хочу задерживаться там, где норма – бессмысленная жестокость.

– Ах вот оно что. А вы никогда не задумывались над тем, что убеждения не стоят и медной марки, если придерживаться их исключительно удобно и безопасно? Чего же вы хотели? Чтобы его заточили, предварительно унизив отречением? Да он сам бы не захотел этого. Бретон был фанатиком ереси, он искренне верил в собственную правоту. Быть может, с вашей точки зрения человек ничем не отличается от животного, и жизнь – высшая ценность, но у нас в Империи, хвала святым, идея и вера еще чего-то стоят. Не спешите судить поверхностно – везде свои порядки. По крайней мере, то, что должны были сделать, сделали очень быстро – он не страдал и трех минут. Ни в чем не повинным смертельно больным приходится гораздо хуже.