Звездные раны - Сергей Алексеев

Пока столичные архитекторы мечтали о полярных городах под куполом, академик его построил. Пусть не город, но некий небольшой мир, где человек после тяжёлого труда и палящего холода мог бы почувствовать себя легко, раскованно, как на южном побережье тёплого моря, где растут тропические растения, журчат по камешкам ручейки, бьют фонтаны, цветут розы, магнолии и летают беззаботные птицы. Чтобы мог он не просто зарабатывать здесь деньги и считать месяцы и дни до окончания контракта, тешась мыслью об иной, нормальной жизни, а жить полнокровно, испытывая чувства удовлетворения, благодати и покоя.

Воплотить до конца замысел Насадного не успели из-за резкого сокращения капвложений, однако Купол всё же запустили в действие. Пусть не было ещё в нём пальм, карликовых кипарисов и розариев, зато всю полярную зиму люди могли ходить босиком по траве английского газона, выращенного на плодородной земле, привезённой с материка. Босиком! Когда на улице мороз за пятьдесят или пурга со штормовыми порывами ветра…

Единственное, что вначале академик считал сделанным не по-хозяйски, так это то, что город из-за красивого места поставили прямо на алмазоносной руде. Драгоценные камешки лежали под ногами, скрытые метровым слоем наносов и закованные в монолитные породы. Спустя же некоторое время он неожиданно увидел в нерачительном этом действии глубокий символический смысл — и хорошо, что люди, живущие в арктическом городе, станут попирать алмазы ногами, ибо настоящая ценность жизни вовсе не в этом сверхтвёрдом минерале.

И сейчас, бродя по латангскому аэровокзалу в поисках свободного места, он вспоминал свой город, мысленно уже ходил по его улицам и не спешил, как бывало обычно; он знал, что назад уже не вернётся, и, словно космонавт, проходил адаптацию к среде.

Он снова привыкал к Заполярью и его нравам, и всё больше отмечал перемены: исчезли самоуверенный, независимый дух, широта, размашистость полярников. Ходили уже не вразвалку, смотрели беглым взглядом, говорили тише и часто роптали, чего вообще никогда не было в этих местах. Насильно сюда никого не гнали, люди ехали кто за туманом, кто за длинным рублём, с надеждами и радостью. Но теперь в приглушённом говоре пассажиров слышался некий шелест неудовольствия, так шелестели тараканы по деревянному полу. Святослав Людвигович наблюдал эту жизнь не от скуки ожидания; он любил ощущать её живой ток крови, мысленно соразмеряя со своим током и как бы определял их общий накал. И сейчас соразмерил и определил, что накал этот опять совпадает, ибо он сам давно шелестит, как таракан, от внутреннего, печального ворчания; и у него самого нет той прежней широты и размаха.

Одновременно многое оставалось знакомым: по толпе, как и в прежние времена, шныряли вербовщики — два крепких молодых парня в длиннополых пальто и белых рубашках с галстуками, останавливали пассажиров, заговаривали, и если кто-то шёл на контакт, проявлял интерес, отводили в сторону, беседовали уже конкретнее, и улавливаемые обрывки их фраз тоже были знакомыми — сулили хорошие деньги, отличные условия. И академик радовался, что жизнь в Арктике продолжается, несмотря ни на что, пусть теперь выглядит по-другому, течёт немного иначе, однако же вот летают ещё куда-то люди! Правда, видимость обилия народа создавалась из-за ремонта половины здания, но такие знакомые теснота, простота отношений — подходи и заговаривай с любым человеком, как со своим… Ничего не изменилось и в радостном кличе, когда один за другим начали открывать дальние заполярные аэропорты и объявлять посадки, зазвучали в ушах такие знакомые названия: Тикси, Диксон, Чокурдах, Анадырь…

Ради любопытства Насадный оттянул край зелёной сети, за которой скрылась Дара, заглянул в полуосвещённую часть аэровокзала — натуральный евроремонт! И настоящие джунгли из вечнозелёных растений в пластмассовых кадках. Правда, не такой высоты и размаха, с которыми академик намеревался засадить Купол в Астроблеме, но всё-таки. И судя по представительству компании в аэропорту, можно предположить, что эти братья Беленькие наворочали в купленном городе будущего…

Но не возмутилась хозяйская рачительная душа академика; он знал, для чего вколачиваются такие деньги, зачем облагораживаются внутренности старого, ветшающего здания. Таймырские алмазы стоили того. Уже здесь, на пороге города будущего, всякий уезжающий туда должен был ощутить, руками пощупать иной, почти нереальный мир. Там, за зелёной сеткой, наверное, было уютно и хорошо в облицованных пластиком под чёрный мрамор стенах, под подвесными потолками, на полу, покрытом пробкой в клетку, как шахматная доска, и в кущах пальм и магнолий.

Безумство, блеск и нищета. Божий дар и яичница…

Тараканы доползали до разграничительного барьера, утыкались в сеть и вдруг шарахались назад, словно от кипятка…

Это было совсем новое явление для Арктики — штопать старьё золотыми нитками, наводить внешний глянец, когда на рулёжных дорожках аэродрома ямы и колдобины от морозного выветривания, едва заляпанные самодельным асфальтом…

Глупая щедрость или щедрая глупость… К вечеру пассажиров разгребли, рассовали по самолётам, и аэровокзал постепенно опустел. Святослав Людвигович сел на банкетку у стойки буфета — наконец-то места освободились — заказал ужин на двоих — олений язык и коньяк. Рыночный сервис дошёл и до здешних мест, обслуживала теперь не вечная тётка-буфетчица в песцовой шапке, наливавшая ровно сорок девять граммов без всякой мерки, а настоящий бармен — молодой человек в белой рубашке.

Дара пришла, когда академик доедал и допивал вторую порцию.

— Сейчас закажу ещё! — он позвал бармена, ощущая резкий прилив радости. — Так долго ждал!.. И чувствовал себя неуютно.

— Ничего не нужно, — по-прежнему холодно сказала она. — Если ты сыт, идём в зал ожидания. Там полно свободных мест.

Они нашли два не совсем растерзанных кресла в дальнем углу у окна и сели. Дара вытянула ноги и незаметным движением расстегнула молнии на сапогах: она устала, но не показывала виду.

— Мне пришлось купить вертолёт, — положила голову на спинку кресла. — Сейчас механики ставят дополнительные баки… Вылетаем, как только закончат работу.

Он постепенно переставал чему-либо удивляться — если можно купить город, почему бы не купить вертолёт?

— Надеюсь, вместе с пилотом? — в шутку спросил Насадный, разогретый коньяком и её возвращением.

Она не ответила, опустила веки, и академик замолк, помня, что в такие минуты нельзя отвлекать. Он знал, что Дара не спит, не дремлет, а находится в некоем самоуглублённом, отвлечённом от мира состоянии, вроде медитации; он не хотел даже вникать в то, что с ней происходит, сознавая, что всё равно не сможет объяснить себе природу её существования. Пока Насадный воспринимал спутницу как явление аномального характера, закрытое для понимания: есть же на свете вещи, не подвластные разуму, например, пророческие сны, египетский сфинкс или тот же забытый сад, где он жил в эвакуации. И нет смысла проникать в тайную их суть, дабы не исчезло очарование жизнью. Он сидел рядом и вспоминал, как впервые увидел Дару в этом порту, и коньячное тепло, разбегаясь по крови, обращалось в жар. Ему хотелось погладить её руку, безвольно лежащую на колене, однако, боясь вывести спутницу из «медитации», он делал это мысленно и всё равно ощущал прикосновение. При этом пальцы Дары чуть подрагивали и глубже вжимались в пушистый мех норковой шубки, как бы если он гладил руку на самом деле. Увлечённый этой необычной и притягательной игрой, он перевёл взгляд на лицо и так же мысленно провёл ладонью от виска вниз по щеке — она отозвалась и сделала движение, словно хотела прильнуть к его руке. Плотно сжатые губы её порозовели и чуть приоткрылись — точно так же, как когда она шила Насадному амулет.