Книжный на левом берегу Сены - Керри Мейер

бумаги», как выразился Андре Жид. Но даже невеселые беседы по ощущениям напоминали сон, будто вечерние сумерки окутывали гостей призрачной вуалью безмятежности, а шеренги книжных полок надежно защищали от бурь внешнего мира.

Элиот, только утром прибывший из Лондона, объявил, что у него в работе нет новой поэмы, так как он был занят пьесами, и потому собирался читать «Бесплодную землю», которая вышла в свет в 1922 году, всего несколькими месяцами позже «Улисса», и с тех пор пользовалась неизменным успехом в «Шекспире и компании». Сильвия гадала, сохранились ли у Джойса такие же живые воспоминания о тех временах, как у нее. Он сидел рядом с Норой, его переплетенные пальцы покоились на коленях, на лице застыла непроницаемая маска.

Народу в помещение набилось битком, вдоль задней стены, как сардины в бочке, теснились случайные посетители. Была здесь и Жизель со своей фотокамерой. В те дни она не пропускала, казалось, ни одного светского сборища, снимая портреты знаменитых писателей и деятелей искусств; этому немало поспособствовали Адриенна с Сильвией, сдержавшие обещание, данное в один из прошлых Дней благодарения. Жизель вовсю делала себе имя — еще одна история успеха Одеонии, которая стала возможной не без участия Сильвии, о чем та думала с гордостью.

Она уже несколько раз выступала хозяйкой литературных чтений, и нынешние завершали первый сезон. На душе у нее было легко и радостно. Этим вечером собрались все, кого она любила и ценила; ей не хватало лишь ее родителей и сестер. Но немногим ранее тем же днем она навестила могилу матери и планировала поездку в Калифорнию, чтобы повидаться с отцом, Киприан и Холли.

Гертруда недавно вернулась из триумфального тура по Соединенным Штатам, где выступала с лекциями и читала свои произведения в аудиториях, насчитывавших сотни слушателей. «Впрочем, не более пяти сотен», — тут же сообщала она внимавшим ей гостям салона таким фальшиво-скромным тоном, что Сильвии казалось, та и сама втайне посмеивается над ним. Слушая, с каким нескрываемым восторгом пресыщенная Гертруда Стайн описывает необъятные небеса Запада, небоскребы, пронзающие голубые небесные своды над Нью-Йорком, нависающие над Вашингтоном грозовые тучи, Сильвия впервые за много лет почувствовала страстное желание снова побывать в стране, где она родилась.

Ее ждет новое приключение. От предвкушения у нее захватывало дух.

Как ни хотелось ей продолжать беседовать с гостями о том о сем, ведь сегодня в ее лавке было как никогда празднично и многолюдно, в девять вечера следовало начинать. Жан Шлюмберже вышел на импровизированную сцену и привлек всеобщее внимание, звонко постучав ложечкой о бокал.

Жан представил Элиота, публика ожидаемо разразилась шумными приветствиями, после чего наступила полная тишина. У Сильвии и самой от волнения мурашки побежали по коже, хотя она читала поэму сотни раз. Она даже перевела ее на французский.

Элиот, откашлявшись, с запинкой проговорил: «Боже мой, вам, как моим друзьям, не пристало оказывать мне такой прием, можно бы и поскромнее», и все рассмеялись.

Потом снова наступила тишина.

С торжественной радостью, словно пастор перед Пасхальной службой, Элиот открыл экземпляр самого первого издания поэмы, счастливо избежавший распродажи, поскольку Сильвия не нашла в себе сил расстаться с ним, и начал. «Эзре Паунду. Il Miglor Fabbro»[149].

Вновь раздались овации. Эзра встал и раскланялся, а Элиот, широко улыбаясь, сказал «А вот и мы» и продолжил.

Похороны мертвеца

Апрель жесточайший месяц, гонит

Фиалки из мертвой земли, тянет

Память к желанью, женит

Дряблые корни с весенним дождем.

«Тянет память к желанию. Разве не в этом вся суть, — думала Сильвия. — Но как он мог знать о том в свои молодые годы? В 1922 году мы все были так молоды».

Сильвия закрыла глаза, позволяя словам Элиота захлестнуть ее, словно слушала поэму в первый раз. Даже через четырнадцать лет она поражала изумительной новизной, свежестью, живостью. Наконец он подошел к финалу:

… Ласточка, ласточка.

La Prince d’Aquitaine a la tour abolie[150].

Обломками сими подпер я руины мои.

Будет вам зрелище! Иеронимо вновь безумен.

Datta. Daydhvam. Damyata[151].

Shantih shantih shantih[152].

На мгновение снова повисла гробовая тишина, а когда Сильвия открыла глаза, все сидящие уже повскакали со стульев, благодаря поэта громом аплодисментов, возгласами, одобрительным свистом и топотом.

Никто не выражал свои восторги горячее и громче, чем сама Сильвия, зажатая среди толпы, откуда ей даже не было видно Элиота на низеньком помосте. Но вдруг зрители начали расступаться, освобождая ей путь, а Элиот уже протягивал Сильвии руки, приглашая встать рядом с собой, и глаза его сияли. Едва понимая, что происходит, — часть ее все еще находилась во власти поэтических чар, среди смутных теней древнего мира, вызванного к жизни в этот парижский вечер, — она пошла навстречу ему. Элиот обнял ее за плечи и развернул лицом к зрителям, и овации взметнулись к таким оглушительным высотам, каких Сильвия и представить не могла, пока не услышала собственными ушами.

Охваченная страшным смущением, ошеломленная обрушившимися на нее шумными приветствиями, Сильвия не сумела заставить себя взглянуть в глаза никому из тех, кто стоял перед ней, и смотрела вдаль, позволяя зрению туманиться. Найдя в себе силы ответить на овации улыбкой, чудом всплывшей из глубин ее немевшего, но глубоко благодарного нутра, она подняла руки и принялась аплодировать своим друзьям.

— За Сильвию! — выкрикнул Эрнест, поднимая свой стакан, и свистнул.

— За «Шекспира и компанию»! — прокричал кто-то в ответ, и одобрительный свист удесятерился.

— За вас, — отозвалась Сильвия.

Вспоминая торжества по случаю открытия своей лавки, когда Киприан с Адриенной вынудили ее произнести речь, Сильвия накануне поклялась себе, что никакие силы не заставят ее в этот раз взять слово, хотя сейчас она испытывала не меньше гордости и счастья, чем в тот незабываемый день. Сегодняшнее событие само говорило за себя.

Наконец овации улеглись, публика поспешила пополнить свои стаканы и тарелки, и над помещением повис мерный гомон переговаривающихся голосов, подействовавший на Сильвию успокоительно. Она снова была в своей тарелке, в своей стихии. Примерно час она курсировала среди гостей, переходила от одного разговора к другому, а потом внезапно оказалась лицом к лицу с Джойсом. Одним, без Норы. Она не могла припомнить, когда они в последний раз оказывались вдвоем среди помещения, полного людей.

Он протягивал ей коробочку в блестящей серебристой бумаге, перехваченную белой атласной лентой.

— Прошу вас принять это подношение, совершенно несоизмеримое с масштабами моей благодарности вам за то, что позволили «Улиссу» завоевать Америку, а теперь и Британию.

Сильвия почувствовала, что у нее