Зрелость - Симона де Бовуар

Метаксас стал диктатором в 1936 году. Время от времени на площадях можно было видеть марширующих солдат в плиссированных юбочках; однако Афины не казались столицей военного государства; город выглядел неряшливым, хмурым и чрезвычайно бедным; на первый взгляд мне показались весьма привлекательными густонаселенные улицы, окружающие Акрополь: розовые и голубые домики, очень низкие, с террасами и внешними лестницами; когда мы однажды проходили там, ребятишки бросали в нас камнями. «Так, так, — благодушно подумали мы, — они не любят иностранцев». Впоследствии, попав в какую-либо бедную страну и ощущая ненависть местного населения, я жестоко страдала. Но в 30-е годы, хотя мы и негодовали по поводу несправедливости мира, нам случалось, особенно во время путешествия, когда красочность вводила нас в заблуждение, принимать ее за естественную данность. Против камней греческих ребятишек мы использовали привычную уловку: туристы, на которых направлена их ярость, это, конечно же, не мы. Мы никогда не признавали своим положение, какое объективно предписывалось нам обстоятельствами. По легкомыслию мы недобросовестно защищали себя от реальности, которая могла бы испортить нам каникулы. Тем не менее мы испытывали определенную неловкость в некоторых кварталах Пирея, застроенных весело размалеванными лачугами, крайняя нищета которых была ужасна. Живущие на этих окраинах люди не испытывали радости в скудости своего города, подобно неаполитанцам в Неаполе: они были кем-то вроде цыган, эмигрантов, метеков, отбросов, недочеловеков. В лохмотьях, изголодавшимся, больным, им не были свойственны приветливость и веселый нрав итальянцев. Толпившиеся нищие со злостью выставляли напоказ свои язвы. Не говоря уже об ужасающем количестве больных, уродливых, слепых, увечных детей. На набережной Пирея я видела ребенка с водянкой головного мозга, с чудовищным бугром вместо головы, на котором едва вырисовывалось лицо. А в целом даже мелкие буржуа и состоятельные буржуа, все жители Афин выглядели печальными. На террасах кафе сидели одни лишь мужчины, немного одутловатые, одетые во все темное, они молча, с угрюмым видом перебирали свои янтарные четки. Когда у какого-нибудь коммерсанта спрашивали товар, которого у него не было, или газету, которая еще не пришла, его лицо выражало презрение и растерянность; он кивал головой, что во Франции означает да, и в этом движении отражалось все бедствие мира.

Мы сняли номер в довольно жалком отеле, неподалеку от площади Омония; хозяин разрешил Босту бесплатно спать на террасе: иногда он предпочитал проводить ночь под соснами Пникса. Завтракать мы ходили вверх по относительно роскошной улице Стадиона; в девять часов утра температура уже доходила почти до тридцати пяти градусов, и мы, обливаясь потом, садились на террасе прославленной кондитерской, где я выпивала какао на жирном молоке с добавлением яичного желтка. Это была лучшая трапеза за день. Изысканные французские рестораны были нам не по карману, и мы очень плохо питались в тавернах на площади Омония, где в меню по-французски значилось: бараньи нутринности на виртиле; рис прилипал к небу и пах немытой шерстью. На всех окрестных улицах жарились бараньи внутренности, они не вызывали аппетита. К тому же на афинских рынках я просто возненавидела всех этих баранов с дурацким профилем, с тоскливой непристойностью выставляющих напоказ свою бескровную мрачную плоть. Помню день, когда мы искали ресторан на улице Стадиона, плавившейся на полуденном солнце; Сартр отвергал все, и его охватил один из тех коротких приступов гнева, который вызывала у него жара; он сам над этим смеялся, но сквозь слезы. «28 июля 1937 года. Продолжительный гнев Пулу», — ворчал он, пародируя бортовой журнал, которого, впрочем, мы не вели. В тот день или в какой-то другой мы отыскали маленькую тенистую немецкую пивную и с тех пор питались исключительно Bauernfrühstück[74]. В кафе крохотными чашечками мы пили черный сироп, это и был кофе, он мне очень нравился; большими простерилизованными стаканами мы поглощали ледяную воду, которую подавали с ложкой вишневого варенья на блюдечке.

Дни мы проводили на улицах, на рынках, в порту, на горе Ликавитос, в музеях, но главное, в Акрополе и на Пниксе, откуда мы смотрели на Акрополь. О красоте рассказывать еще труднее, чем о счастье. Если я говорю: я видела Акрополь, я видела Коры, добавить нечего, либо тогда придется писать другую книгу. В этой я не описываю Грецию, а только лишь жизнь, которую мы там вели. Теперь мы не теряли дара речи перед греческими храмами, мы научились говорить о них; на Пниксе мы воскрешали в памяти минувшие века, форумы, толпы, гул древних Афин. Но чаще всего нас охватывало волнение, и мы безмолвствовали. На закате мы видели, что гора Гимет действительно фиолетовая. Но тут стражники прогоняли нас прочь, за пределы Акрополя. Сартр с Бостом устраивали бега на короткую дистанцию, сверху вниз по мраморной лестнице, где висело предупреждение: запрещено оставлять мусор. Оно вдохновило Сартра на строфу в клоделевском ритме: «По ступеням мраморной лестницы, — Зная, что мусор нельзя оставлять, — Забытый там маленький Бост — спешил изо всех сил».

Мы тщательно спланировали поездку на острова Киклады: Миконос, Делос, Сирос, Санторини. Спали мы на палубе маленьких каботажных судов, как спали на палубе «Кайро Сити».

В ту ночь, когда мы покидали Пирей, вставала огромная рыжая луна, и дуновение ветра было столь сладостным, что у меня защемило сердце; не раз я просыпалась от счастья, чтобы увидеть Большую Медведицу. На Миконосе мы выпили кофе и посмотрели ветряные мельницы. Каик отвез нас на Делос; море было неспокойно, и меня начало выворачивать наизнанку. «Мы останемся на Делосе на четыре часа или на три дня?» — спросил меня Сартр, равнодушный к таким спазмам, которые он приписывал моей нерадивости. «Четыре часа или три дня? Решайте». Мне было все равно, у меня душа с телом расставалась. Он не отставал от меня: «Решать надо сейчас». — «Три дня», — пробормотала я и почти потеряла сознание. Очнулась я, и то не до конца, по дороге к Туристическому павильону. Две комнаты были заняты двумя молодыми англичанами в шортах безупречной белизны; но управляющий помог нам расположить наше снаряжение на террасе. Сартр остался в доме, а я вместе с Бостом пошла принять морскую ванну, усмирившую мою тошноту, и солнечную ванну, жестоко обжегшую мою спину. Однако я стоически сносила свою боль, до того я была довольна. Нам так понравились задумчивые львы средь мрамора храмов! Нам так понравилось, что, как и в Помпеях, эти руины в значительной мере были руинами живого города: порта с его магазинами, складами, ларьками, матросскими кабаками! Ранним утром появлялись женщины Миконоса в местных нарядах, они раскладывали на пирсе набор товаров для туристов: шали, ковры, шапочки, дешевые украшения, всякую мелочь. Около одиннадцати часов причаливало прогулочное судно, и, как на вершине Везувия, под присмотром строгого гида, спускались туристы. В их распоряжении было не более трех часов, и большинство из них обедали в отеле; они торопливо «посещали» руины. Несколько смельчаков намеревались взобраться на Кинф: свистками их возвращали на пирс; они покупали безделушки, и мы с несказанным чувством превосходства смотрели, как они торопятся на судно. Торговцы тоже садились на свои каики. Остров снова становился нашей частной собственностью. Чуть позже мы поднимались на Кинф и смотрели, как вдалеке светятся острова, потом растворяются в сиреневой дымке вечера. Делос стал одним из тех мест, где я приобщилась к раю.